Книга Борька, я и невидимка - Юрий Томин

А если бы меня выругал какой-нибудь фашист, я бы, наверное, на небо залез от радости.

Почему мне не понравилась пенсионерка, это уж я не знаю. Но из-за нее я истратил последний полтинник. А Зинаида больше денег не даст до конца недели. Она и сегодня дала, просто чтобы отвязаться. С утра она не пошла в институт, потому что не успела приготовить чертеж. Она приколола к столу большой лист бумаги и принялась чертить. Когда она чертит, к ней лучше не подходить – дрожит над своими чертежами, будто они из золота.

Я ходил, ходил по комнате и завел «Бамбино». Это моя любимая пластинка. Проиграл раз десять. Потом – на другой стороне. Там похуже, но тоже ничего. Потом опять поставил «Бамбино». Зинаида мне говорит:

– Костя, тебе не надоело?

– А тебе?

– Мне надоело!

– А мне нет.

– Мне мешает,

– Почему мешает? – спросил я. – Ты же чертишь, а не поешь.

– Я тебе сейчас объясню, – говорит Зинаида. – Подойди по ближе.

Я, конечно, не подошел. Но «Бамбино» поставил еще раз и говорю:

– Попробуй тронь. Я тебе весь чертеж тушью залью – и тебя из института выгонят.

Зинаида подняла голову, посмотрела на меня сквозь свои очки.

– До чего же ты вредный, Костя! Неужели ты сам не видишь, какой вредный?

Я говорю:

– У меня очков нет, вот и не вижу. Дай твои поносить.

В это время пластинка кончилась, и я завел ее снова.

– Ты пользуешься тем, что мама в отъезде, – говорит Зинаида. – И еще ты пользуешься тем, что тебя бить жалко, потому что ты маленький.

А я отвечаю:

– Это мне тебя жалко.

С Зинаидой я всегда спорю, потому что она меня все время воспитывает. Я вообще люблю спорить. Папа говорит, будто внутри меня сидит невидимка. И будто когда у меня получается что-нибудь хорошее, то это я сам делаю, а когда спорю или дразнюсь, то это – невидимка. Папа говорит, что раньше невидимка был сильнее меня, а теперь у нас силы примерно равные.

Но с Зинаидой я и без невидимки справлюсь одним пальцем.

– Неужели у тебя совсем совести нет? – говорит Зинаида. – Вот хоть настолько, – и показывает ноготь.

А я отвечаю:

– «В лесу родилась елочка…»

Это очень просто: если хочешь разозлить человека, нужно отвечать совсем не то, что он спрашивает. Например, тебе говорят: «Ножик есть?» А ты отвечаешь: «Спасибо, я уже пообедал». Или: «Куда идешь?» А ты: «Ага, у кита хвост большой».

Зинаида увидела, что от меня не отделаться, и говорит:

– Ладно, я тебе тридцать копеек дам. Сходи в кино.

– Дай пятьдесят – тогда пойду.

– Вымогатель, – говорит Зинаида.

И тут вдруг я обиделся: я всегда обижаюсь, если меня хвалят или обзывают. Наверное, я все-таки гордый.

– Раз так, – говорю, – раз вымогатель, то я бесплатно уйду.

Снял «Бамбино», выключил приемник, надел пальто и пошел к двери. Зинаиду сразу совесть заела. Идет сзади и сует мне полтинник.

– Возьми, не ломайся.

Но я с ней даже разговаривать не стал. Захлопнул дверь и спускаюсь по лестнице. Прошел третий этаж. Иду, и мне приятно, что я такой принципиальный.

На втором этаже постоял немного.

На первом – тоже ничего.

Но только на улицу вышел – до того мне в кино захотелось! Даже в горле зачесалось! Пошарил в карманах – четыре копейки. Что же мне, перед Зинаидой унижаться! Этого еще не хватало! Просто взял и позвонил из автомата, тут же, в парадной.

– Ладно, – говорю, – брось полтинник в форточку. И учти – это в долг. Пока мама приедет.

Зинаида завернула полтинник в бумажку и выбросила в форточку. А я его поймал одной рукой, левой.

Но в кино я так и не пошел, потому что встретил эту пенсионерку. И пришлось мне идти в школу на целый час раньше. Знал бы – на улицу не выходил, потому что этот час получился не очень веселый.

Сначала я заглянул в пионерскую комнату. Там была только Лина Львовна – наша старшая пионервожатая. Я просунул голову в дверь и жду, пока она заметит. Терпеть не могу лезть, если меня не зовут. А зайти мне очень хотелось. Лина Львовна нравится мне больше всех, потому что она красивая. Даже красивее тех пионервожатых, которые в кино. Там ведь их специально гримируют, а здесь – настоящая. У нее все красивое: и кофточка, и лакированный поясок, и маленькие золотые часы. Мне-то, конечно, на все это чихать, а вот ребята из девятого класса ходят вокруг нее и подмигивают друг другу, как ненормальные.

Лина Львовна меня сразу заметила:

– Костя, заходи.

– А зачем заходить? – говорю я. – Разве обязательно?

– Обязательно. Я как раз про ваш класс думала.

– Про наш, Лина Львовна, ничего хорошего не придумаешь. Мы неорганизованные. Работы не ведем… И вообще мы хуже всех. А еще хуже всех – я.

Лина Львовна засмеялась:

– Ладно, Костя, не кокетничай. Ведь ты говоришь про себя – «хуже всех», а сам, наверное, думаешь – «лучше всех». Верно?

Я говорю:

– Лина Львовна, но ведь вы тоже про себя не думаете, что вы хуже всех.

– Нет, конечно.

– Тогда почему мне нельзя так думать?

– Но ты говоришь.

– А разве на самом деле я хуже всех?

– Нет, конечно.

– Значит, я правильно думаю, что лучше всех?

– Кого всех?

– Кто хуже меня. Ведь если, Лина Львовна, взять кого-нибудь лучше всех, то все остальные будут хуже. А если взять кого-нибудь хуже всех, то все остальные будут лучше. Получается, что все лучше кого-то и все хуже кого-то. А лучше всех быть нельзя, потому что тогда нужно быть лучше самого себя. И хуже всех быть нельзя по той же причине. Вот и получается, Лина Львовна…

Я еще долго рассказывал Лине Львовне про лучше и хуже. Это я не сам придумал, а прочитал в одной книжке. Но Лина Львовна не знала, что я не сам придумал. Она смотрела на меня, и от смеха у нее дрожали губы. А мне нравилось, что ей хочется смеяться, хоть она и сдерживалась изо всех сил. Ведь она – старшая пионервожатая и должна нас воспитывать. А она совсем никого не воспитывает. За это у нас ее все ребята любят.

Наконец Лина Львовна не выдержала и засмеялась громко.

Вот тут мы с ней и попались.

Открылась дверь, и вошла Елизавета Максимовна.

Лина Львовна сразу перестала смеяться. А я замолчал.

– Ну и что?

Я молчал. Чего тут отвечать? Я снова думал об «Уленшпигеле». Там, если человек не сознается, что он колдун, его замучают до смерти. А если сознается, то сожгут за то, что колдун. Какая же разница! И я решил молчать. Только мне жалко было Лину Львовну. Она открыла альбом и уже, наверное, десять минут смотрела на одну фотографию.