Книга Шахир - Владислав Анатольевич Бахревский

свой дастархан.

— А ведь они из гельмише́ков, — шепнул один гость другому.

Гельмишек — значит «пришелец». Махтумкули напряг слух. Неужели за дастарханом сидят недоброжелатели их семьи?

— Кто они? Откуда?

— Махтумкули Еначи, дед жениха, пришел к нам во времена Атания́з Кады́р-хана. Из кызылбашской земли пришел. Хан разрешил ему поселиться в Геркезе среди гышы́ков. А было ему тогда уже лет сорок. Жил Махтумкули Еначи тихо, шорничал. Шил потники, уздечки, подпруги, бурдюки… Обжился, стал по серебру работать, по золоту. Его украшения славились. Человек, на которого он сначала батрачил, отдал ему в жены племянницу.

— Значит, гышыки усыновили его?

— Да что ж было не усыновить? Махтумкули Еначи слыл за человека безотказного. Он и разбогатев остался тихим, уважительным. Попросят плетку сплести — сделает плетку, попросят ичиги подшить — подошьет ичиги.

— Отец — ремесленник, а сын — молла!

— Довлетмамед в Хиву ходил учиться. Уже после смерти Махтумкули Еначи. О! Это семья трудолюбцев! Ты послушай, как Довлетмамед говорит, как поет. Аллах! Думаешь, даром его Азади назвали? Люди на ветер слов не бросают. Азади — свободный! Он бы в Хиве мог при хане жить, а вот не захотел сладкого рабства. Вернулся к людям, которые сделали доброе для него самого, для его семьи, вернулся, чтоб этим людям служить и за них стоять. Почему мы сегодня не в Геркезе, знаешь?

— Слышал. Ханалы-хан на вас напал.

— Ханалы-хан позвал Азади к себе в придворные поэты, а он — не поехал. Азади с народом, и народ поэтому с Азади.

Махтумкули потихоньку отошёл от разговаривающих. Ему было стыдно. Он подумал плохо о хороших людях, о людях, любящих его отца.

5

Белобородый Ата Шарли вышел в круг и обратился к людям:

— Кто есть из овляд? Выходи!

Овляды — потомки святых. Они ведут свою родословную от первых халифов, сподвижников пророка Мухаммеда. Овляды получали свой приз без борьбы.

— А теперь мы ждем тех, кто осмелится отведать из этого блюда пальванов[14], — провозгласил Ата Шарли, подымая над головой блюдо с пловом. — Победителю — молодая жирная овца.

Начинался гореш — борьба, забава пальванов. Посмотреть на состязание собрался весь аул, все гости, а Махтумкули ушел потихоньку на свой любимый курган. Ему не по нраву было смотреть, как вздуваются от страшного напряжения у борцов жилы, как один человек во что бы то ни стало стремится повергнуть другого.

По степи гуляли пыльные вихри. Они поднимались до самого неба.

— О Салыр Казан! — воскликнул мальчик, касаясь лицом теплой земли. — О великий Салыр Казан, что нужно совершить, чтобы ты увидел меня? О святейший, стань моим покровителем, вдохни силу в племя гокленов, пусть они победят Ханалы-хана, чтоб мы опять жили среди любимых гор, возле синего Сумбара, у скалы святого Сахи́ Вакга́за, который был самым щедрым человеком на земле.

Зашелестела сухая, сгоревшая на солнце трава. Махтумкули обернулся на звук — змея!

Мальчик замер. Он видел, что это самая опасная из всех змей, но и самая благородная. Это была кобра. Кобра, как и батыр, без предупреждения не нападает. Змея почуяла человека, поднялась на хвосте, раздувая глазастые щечки.

«Может быть, Салыр Казан испытывает меня?» — подумал мальчик, и он решил, что будет неподвижен до тех пор, пока змея не нападет. Кобра, поиграв расщепленным черным жалом, опустилась на землю, скользнула в траве и исчезла.

Мальчик вытер струящийся за ушами пот. Он посидел еще на своем любимом месте, удерживая себя одной только волей. А потом кинулся с кургана вниз, прыгая на приметные камни, мимо травяных кочек.

И были скачки. И самым прекрасным заездом был последний.

Пятьдесят джигитов сели на коней. Сжалось у Махтумкули сердце, когда он увидал под Чоудур-ханом сухенького, словно вырезанного из дерева конька. Махтумкули хотел видеть Чоудур-хана на богатырском коне. Не поверил мальчик в коня Чоудур-хана. И когда всадники пошли, конек не поспел за рослыми сильными скакунами. Но стоило всадникам растянуться, Чоудур-хан поднялся на стременах и, помахивая рукой над головой своего конька, стал обходить одного джигита за другим. Скачка одолела только полпути, а Чоудур-хан уже был первым. Джигиты мчались за коньком, словно это была погоня, но погоня все отставала и отставала. И Чоудур-хан подъехал к заветному месту шагом.

— Где Махтумкули? — крикнул он. — Я хочу слышать его стихи в честь моего славного конька.

И тут выступил вперед Дурды́-шахир.

— Твоя удивительная победа, о Чоудур-хан, достойна истинной поэзии.

И Дурды-шахир ударил по струнам дутара и запел хвалебную песню в честь победителя. Шахир, умело складывая слова, пересказал ход скачки и принялся восхвалять достоинства Чоудур-хана и его маленького конька.

Абдулла, средний брат, разыскал и привел Махтумкули.

Дурды-шахир, закончив свой стихотворный экспромт, воззрился на мальчика:

— Неужели ты, молокосос, дерзнешь петь славу Чоудур-хану после того, как слышал мои стихи?

Мальчик стоял, опустив глаза. Все, улыбаясь, ждали ответа.

— О шахир! Я не дерзну встать на дороге желаний Чоудур-хана. Чоудур-хан повелел мне сложить в его честь стихи.

— Я жду, Махтумкули! — подтвердил Чоудур-хан.

— Подобно кулану, мчишься ты по степи, гоклен! — начал Махтумкули свой экспромт. — Твой гнев подобен буре, гоклен! С тобою благодать аллаха, гоклен! Тебе по силам сокрушать врагов, гоклен! О, вороти народу его землю, гок-лен! Соберитесь, гоклены, все вместе и воротите народу родной Геркез.

Махтумкули замолчал.

— И это все? — засмеялся Дурды-шахир. — А где же слова о Чоудур-хане? Или ты не нашел рифмы?

— Устами младенца говорит истина, шахир! — заступился за Махтумкули Чоудур-хан. — Это дело всех гокленов — отомстить Ханалы-хану за его нападение на Геркез.

— Свадьба — не маслаха́т.

— Когда собрались все наши родичи, близкие и дальние, самое время поговорить о единстве, — сказал подошедший Гарры-молла.

Маслахат — совет мудрых. Аксакалы родов племени гокленов договаривались о большом набеге на Гурген, город Ханалы-хана. Вокруг большой белой кибитки, где Гарры-молла и Чоудур-хан убеждали слабых подняться на сильного врага разом, всеми силами, стояли молодые воины Чоудур-хана: разговоры в белой кибитке не для посторонних ушей.

И было решено — идти на Гурген.

И еще жарче запылали костры, и голоса певцов наполнились радостью, и люди смотрели друг на друга любя.

Оразгюль, мать Махтумкули, разыскала сына и повела спать, он шел, оглядываясь на праздничные костры, бесстрашно горящие посреди открытой степи.

Когда людей много и когда они стоят друг за друга — им не страшны враги.

— Мама! — сказал Махтумкули, прижимаясь к Оразгюль. — Как хорошо, что они все за нас. Я бы хоть сейчас умер, только бы вот так было всегда.

— Ох, сыночек! Что ты говоришь! Да благословит тебя