Книга Вода живая - Клариси Лиспектор

корни будто мощные щупальца или массивные обнаженные тела могучих женщин, обвитые змеями и полные плотских желаний, и всё это служит черную мессу, и всё это, пресмыкаясь, ждет, когда же прозвучит «аминь», потому что всё это — мерзость, она беззащитна и жаждет милости Божьей: таково творчество.

Может, я и не почувствую, как окажусь по ту сторону? По ту сторону — мерцающая жизнь ада. Но ужас мой преображается: я, значит, отдамся тяжелой жизни, которая вся состоит из символов, тяжелых, как спелые фрукты. Я выбираю неверные сближения, но они помогают мне пробираться сквозь путаницу. Ничтожная часть моего былого здравомыслия, моего прошлого, позволяет мне удержаться за самую кромку этого берега, по эту сторону. Скорей спасай меня.

Но некому протянуть мне руку и вытащить на берег: приходится собрать все силы и, как в кошмарном сне, внезапным рывком выдернуть себя и упасть ничком по эту сторону. Я еще лежу на жесткой земле, сердце всё еще колотится как сумасшедшее, я дышу захлебываясь. Я спасена? вытираю пот со лба. Медленно поднимаюсь, пытаюсь сделать первые шаги, как ослабевшая выздоравливающая. Удается сохранить равновесие.

Нет, всё это происходит не на самом деле, а где-то в царстве — в царстве искусства? да, в царстве искусства, с помощью которого создается тончайшая реальность, которая поселяется во мне: мое преображение свершилось.

Но та сторона, с которой я едва унесла ноги, стала сакральной, и я ни с кем не поделюсь ее тайной. Кажется, во сне на той стороне я дала некую клятву, скрепленную кровью. Никто ни о чем не узнает: открывшееся мне настолько неуловимо и почти нереально, что всё останется между мной и мной.

Я из породы слабых? я тряпка, поддавшаяся назойливому сумасшедшему ритму? если бы я была тверда и сильна, я бы даже не услышала этого ритма? Не нахожу ответа: я есть. Вот всё, что позволяет мне жить. Но кто я? ответ только один: я кто. Хотя иногда я кричу: не хочу больше быть собой! но склеиваюсь из осколков, и неизбежно формируется некая тесситура жизни.

Желающий следовать за мной да последует: путь долог, мучителен, но это — жизнь. Потому что теперь я говорю с тобой серьезно: я не играю словами. Я воплощаюсь в чувственных и невнятных фразах, которые сплетаются за пределами слов. Молчание незаметно улетучивается от столкновения фразы с фразой.

Выходит, писать — это удел тех, у кого слово — наживка для ловли чего-то, что не есть слово. Когда это не-слово — то, что между строк, — хватает наживку, нечто оказывается написанным. Поймав междустрочие на крючок, можно было бы с облегчением выкинуть слово. Но здесь аналогия перестает работать: проглоченная наживка становится частью междустрочия, так что спасение в том, чтобы писать небрежно и рассеянно.

Не желаю становиться одной из живущих лишь тем, что способно обретать смысл. Не желаю таких ужасных ограничений. Нет-нет: я хочу выдуманной правды.

Что сказать тебе? скажу «мгновения». Я выхожу из собственных берегов и только тогда существую, существую лихорадочно. Вот такая лихорадка: сумею ли я когда-нибудь перестать жить? бедная я, всё умираю и умираю. Я следую извилистыми путями корней, взрывающих землю, дар мой — страсть, я корчусь, как пламя, пожирающее сухой ствол. В том, что я так долго существую, мне видится оккультный смысл, который больше меня. Во мне всё сосуществует: я соединяю в себе время прошлое, настоящее и будущее, биение времени, которое слышится в тикании часов.

Чтобы объяснить и сформулировать себя, мне нужны новые знаки и новая артикуляция в формах, взятых изнутри и извне моей человеческой истории. Я преображаю реальность, и тогда другая, лирически-лунатическая реальность творит меня. И вот я качусь, и, будто ком, обрастаю листьями, я — безымянное творение безымянной реальности, чье существование оправдано лишь временно, пока длится моя жизнь. А потом? потом всё прожитое обмельчает и утратит глубину.

Но я всё еще остаюсь среди всего этого, кричащего и мельтешащего. Оно неуловимо, как самая неосязаемая реальность. Пока время равно длине мысли.

И до чего же чиста эта связь с невидимой сердцевиной реальности.

Знаю, что я здесь делаю: я считаю капающие, тяжелые от крови мгновения.

Знаю, что я здесь делаю: я импровизирую. А что в этом плохого? импровизирую, как импровизируют в джазе, в яростном джазе, я импровизирую перед зрительным залом.

Любопытное ощущение, когда меняешь краски на эту странную вещь — слово. Слова́ — я хожу между ними с опаской: они в любой миг могут превратиться в угрозу; возьму и напишу вот так: «пилигримы, купцы и пастухи вели свои караваны в Тибет, дороги были трудны и дики». Этой фразой я вызвала к жизни сцену, как бы осветила ее фотовспышкой.

О чем этот импровизированный джаз? О руках и ногах, сплетенных в клубок, и о взвивающемся ввысь пламени, и о том, что я безвольна, как кусок мяса, который терзает острым загнутым клювом орел, прервав свой слепой полет. Я открываю себе и тебе свои сокровенные желания и достигаю словом сумбурной оргиастической красоты. Меня бросает в дрожь от наслаждения новизной: я пишу словами, и они разрастаются в густую чащу! Я борюсь за то, чтобы всё глубже овладевать свободой чувств и мысли, безо всякого утилитарного смысла: мы одни, я и моя свобода. И эта свобода так велика, что человека примитивного может и шокировать, но я знаю, что тебя не шокирует моя нынешняя полная свобода без ощутимых границ. Эта моя способность переживать всё, что округло и широко, — я окружаю себя плотоядными растениями и легендарными животными, и всё это залито грубым и несуразным светом мифологического соития. Я двигаюсь вперед интуитивно и не ищу никакой идеи: я органична. И я не спрашиваю себя о собственных мотивах. Просто ныряю в острую до боли радость, и — чтобы украсить меня — меж моих волос вырастают листья и ветви.

Не знаю, что я пишу: я сама для себя темна. Только вначале всё было лунно и отчетливо, и тогда я схватила и остановила мгновение, прежде чем оно умрет, и оно теперь всё время умирает. Я не хочу поделиться с тобой идеями, я хочу передать инстинктивное наслаждение тем, что спрятано в природе и что я угадываю. Это я тебя так ласкаю словами. Я пишу знаками, которые больше жесты, чем голос. Именно это всё я и привыкла изображать на картинах, проникая в глубинную природу вещей. Но пора перестать рисовать, чтобы восстановить себя, я восстанавливаю себя этими строками. У меня есть голос.