Книга Поединок в снежной пустыне - Захар Артемович Сорокин

сказал профессор, — разве я не хочу, чтобы вы летали? Ничего ещё не потеряно. Всё зависит от вас.

Говорить не было сил. Я молча кивнул головой в знак согласия. Кажется, всё — отлетался!

В ГЛУБОКОМ ТЫЛУ

В морозное декабрьское утро 1941 года катер доставил меня в Губу Грязную. Два месяца пролежал я в госпитале Полярного. Теперь меня отправляли в тыл для дальнейшего лечения. Сколько ещё времени придётся провести на госпитальной койке?

Врачи успокаивали: через три-четыре месяца встанете на ноги. Хотелось верить, что так и будет. Ради этого всё можно вытерпеть.

Последний прощальный взгляд на море — неприветливое, хмурое, студёное и всё-таки такое родное. Вот уж не думал, что всей душой прирасту к этому суровому краю.

На аэродроме меня ожидали боевые друзья: Сафонов, Адонкин, Реутов, Проняков, Алагуров, Родионов. Они буквально засыпали меня подарками. Всем снабдили, начиная от папирос и кончая шоколадом.

До вылета оставались считанные минуты. Поговорить как следует опять не удалось. Разговор был коротким, отрывистым. А как много хотелось сказать и ещё больше услышать!

— Надеемся увидеть тебя за штурвалом самолёта, — обнимая меня, сказал Сафонов.

Лучшего я и сам себе пожелать не мог.

Прозвучала команда на взлёт. Самолёт качнулся, пробежал по взлётной дорожке и поднялся в воздух. Я попросил пилота сделать прощальный круг над аэродромом. Там, закинув головы, стояли мои боевые друзья — лётчики-сафоновцы.

— До свидания! Мы ещё встретимся!

Самолёт сел в городе Кирове. Госпиталь находился в здании бывшей гостиницы. Меня поместили в пятнадцатую палату хирургического отделения.

Медленно тянулось время. Один день похож на другой. Больничный распорядок неизменен. О чём только не передумаешь от обхода до обхода врача.

Вспоминаются годы учёбы в ФЗУ. Начинаешь перебирать в памяти события тех дней… Потом мысли переносятся к другому времени, когда работал кузнецом на паровозостроительном…

Но о чём бы ни думалось, мысли возвращались к авиации. Да иначе и быть не могло. Вся жизнь связана с ней.

Там строил авиамодели и заканчивал планёрную школу, здесь занимался в аэроклубе…

Вспомнишь первый самостоятельный полёт, и снова в сердце тоска. Уткнёшься головой в подушку и думаешь: неужели никогда больше не смогу летать?!

Рядом кашлянул кто-то. Кто это? Ах, да. Вчера кого-то принесли… Я повернул голову в сторону нового соседа по палате: на меня смотрели светлые весёлые глаза, лицо расплывалось в улыбке.

— Захар!

— Борька!

Да, это он, Борис Щербаков, мой давнишний друг — вместе учились в лётном училище в Ейске. Вот где пришлось свидеться!

— Как ты попал сюда, Захар? Что у тебя? С ногами неладно?

— Эх, Боря, кажется, не летать мне больше.

— Много отняли?

— Да нет, ходить смогу, а летать вряд ли…

— Не унывай, Захар, сделают протезы — и полетишь. Ты счастливчик по сравнению со мной.

В одном из воздушных боёв Бориса ранило в ногу разрывным снарядом. Началась газовая гангрена. Чтобы спасти жизнь, пришлось ампутировать ногу выше колена.

— Я никогда не сяду за штурвал, — продолжал Борис. — А ты будешь летать, Захар, обязательно будешь!

— Лётчик без ног — всё равно что баянист без пальцев! Меня теперь и близко к самолёту не подпустят!

Я говорил и ждал, что Борис станет возражать, спорить со мной, доказывать, что я неправ.

Борис так и поступил. Его крепкая вера в то, что я вернусь в авиацию, стала моей постоянной поддержкой.

А пока я снова побывал на операционном столе. Мне начали пересаживать кожу на отмороженные места. Семь операций сделал профессор Дженалидзе.

— Хоть убейте, — твердил я в исступлении, — резать себя больше не дам. Я летать хочу.

— Будете летать, молодой человек, — спокойно отвечал профессор, — только слушайтесь врачей.

Всегда подтянутый, живой, остроумный, Дженалидзе умел вселять веру в свои силы. Я старательно выполнял все его предписания. Надо было терпеть жестокую боль — терпел. Каким бы неприятным ни было лекарство — принимал. Сказали, что полезно солнце, — с помощью санитаров ежедневно спускался со второго этажа на крыльцо. Все свободные от процедур часы грелся на солнце. Я не отказывался ни от одного средства — лишь бы скорее вернуться в родной полк, к своим боевым друзьям.

Товарищи меня не забывали. Почти каждый день получал письма. Много радости приносили они. Но, случалось, прочтёшь — и сердце сожмётся от боли.

В первых числах июня товарищи сообщили мне, что в воздушном бою погиб наш командир Борис Сафонов.

Долго я не мог в это поверить. Молодой, жизнерадостный, талантливый, он каждую минуту был необходим нам — его ученикам. И не только нам. Сафонова знала армия, знали многие гражданские люди. И вот его нет…

Тяжёлыми были эти июньские дни 1942 года. Хотелось скорее вылечиться, вернуться в родной полк, мстить фашистам за смерть погибшего командира!

Я начал учиться ходить.

Это было нелёгким делом. Сначала даже опустить ноги на пол не мог из-за мучительной боли. Я настойчиво повторял это движение. От раза к разу проделывал его всё увереннее. Наконец вполне освоил: в любой момент мог свободно опустить ноги на пол.

Вскоре принесли протезы…

— Пожалуй, я теперь и стоять смогу, как ты считаешь? — посоветовался я с Борисом.

— Конечно, Захар, — поддержал меня друг. — Рискни.

Я рискнул. Рывком поднялся и вытянулся во весь рост. Тут же пошатнулся, еле сдержавшись, чтобы не закричать от нестерпимой боли…

И всё-таки именно с этого дня я начал становиться на ноги.

Я это делал один, без помощи врачей и сестёр. Хотелось самому победить свою слабость.

Раз — опускаю ноги на пол, два — встаю.

Пусть больно, пусть поначалу стоять могу какую-то минуту, но всё-таки стою! После долгих месяцев, которые провёл, не поднимаясь с койки, стою на собственных ногах!

Наконец наступил день, когда профессор Дженалидзе разрешил учить меня ходить. Дежурная сестра принесла костыли.

На этот раз самостоятельно действовать не удалось: закружилась голова, едва не упал. Пришлось прибегнуть к помощи сестёр. Меня поддерживали с двух сторон — и всё-таки я смог сделать лишь несколько шагов.

Но шло время. То, что вначале не удавалось, становилось возможным. Я уже самостоятельно передвигался — сначала по палате, затем по коридору и, наконец, спустился со второго этажа и вышел во двор госпиталя.

Ежедневно совершал я такую прогулку. Иногда в день делал по три-четыре километра. И вдруг на заживших уже ранах лопнули сосуды — кровь просочилась через повязки.

Я испугался и