Книга Дело Бронникова - Татьяна Позднякова

Ученик Михаила Лозинского, поэт-переводчик Игнатий Михайлович Ивановский, рассказывает, как Лозинского «еще в 1919 году… вызвали в Чека и задали вопрос:

— Юденич близко. Скажите честно, если в Петрограде начнутся уличные бои, на какой вы будете стороне?

— Надеюсь, что на Петроградской, — ответил Михаил Леонидович и был, под общий смех, отпущен.

Тогда это было еще возможно»[110].

Конечно, возможно и то, что это легенда, но сама реакция задержанного, остроумная игра слов — это, бесспорно, в характере Лозинского.

И еще один эпизод из того же времени. Правда, может быть, тоже апокриф, но уж больно выразительно и об атмосфере того времени, и о детях Лозинского, и о его насмешливом взгляде на жизнь. История, зафиксированная в дневнике К.И. Чуковского. Запись от мая 1919 года:

«Нет, это не должно умереть для потомства: дети Лозинского гуляли по Каменноостровскому — и вдруг с неба на них упал фунт колбасы. Оказалось, летели вороны — и уронили, ура! Дети сыты — и теперь ходят по Каменноостровскому с утра до ночи и глядят с надеждой на ворон»[111].

«Таких людей, как мой отец, на свете больше нет»[112], — под этим названием опубликовала свои воспоминания о Лозинском его дочка Наталия Михайловна. Она рассказала, как они с братом и мамой в первые послереволюционные годы жили при гостинице «Европейская», где был тогда карантинно-распределительный пункт для беспризорных детей. Татьяна Борисовна работала там учительницей. Михаил Леонидович остался жить на кухне в промерзшей квартире на улице Красных Зорь и часто приходил к ним, находя время для игр с детьми. Сереже тогда было пять лет, Наташе — всего три года. В 1921-м девочка тяжело болела. Трагичны и трогательны страницы дневника А. Оношкович-Яцыной о душевном состоянии Лозинского во время болезни его дочки.

5 августа 1921 года Лозинский попал в засаду в Доме искусств, в комнате арестованного Николая Гумилева. Подробности этой истории теперь известны из недавно опубликованного письма филолога-романиста Г.Л. Лозинского, брата Михаила Леонидовича, от 26.08.1921 из Финляндии (ему при помощи проводника-контрабандиста удалось перейти границу) в Париж Елизавете Миллер, их сестре:

«…В четверг по не выясненным еще причинам был арестован Н.С. Гумилев, проживавший с женой в общежитии Дома искусств на Мойке. Весь день только и была речь, что о нем и о засаде, оставленной у него на квартире. Все об этом знали, знал и Миша, даже, по-видимому, предупреждавший о засаде кого-то из знакомых. В пятницу утром около 12 является молоденькая барышня, Мишина ученица по поэтической студии, и в волнении заявляет, что Миша утром попал в засаду в комнате Гумилева; она видела, как он шел туда, но не успела догнать, чтобы предупредить его. Понимаешь, какое эта новость произвела впечатление! Неизвестно, по какому делу попался Гумилев: согласно одному из слухов, в связи с какой-то организацией, переправляющей людей в Ф. У Миши накануне в бумажнике были адреса 3 посредников, знакомых Шапировых, которые он собирался уничтожить. В понедельник 9.09 до меня дошли еще более удручающие слухи, заставившие даже усомниться в Мишиной нормальности. Миша вошел в комнату Г, никого не замечая, подошел к сидевшей там (под домашним арестом жене Г), спросил ее: “Дома Н. С.?”, затем увидел направленные револьверы, сказал: “Ах, Боже мой!” — и все.

В воскресенье 7.08 Таня ездила в Новый Петергоф к сослуживице… жене видного следователя ЧК, и ей удалось добиться внимания этого важного лица…

По-видимому, вмешательство чекиста произвело нужное действие, и, вернувшись часам к 5 в понедельник домой, я узнал, что Миша на свободе, а часам к 7 пришел и он сам, бледный, похудевший, и рассказал о своих злоключениях.

На него нашло какое-то помутнение рассудка: он забыл о засаде и вспомнил, когда уже было поздно. До вечера он сидел в комнате Г вместе с его женой… Благодаря интеллигентности “коммунаров” он мог проверить содержимое своего бумажника и оказать кой-какое ценное содействие жене Г. Увели его на Гороховую, 2, причем его успели предупредить, что я знаю о случившемся. Там он просидел три ночи и два дня и одно утро на стуле в комендатуре, куда приводят арестованных для дальнейшего распределения и направления. Так как он считался задержанным, а не арестованным по ордеру, то его имя не поступало все эти 3 дня в справочное бюро, ему нельзя было посылать “передачу”, и на него не отпускалось арестантского пайка. Первый день ему что-то дали, а потом он получал только чай — то, что ему давали сердобольные спекулянтки, арестованные на дому и привезшие с собой провизию. Следователь допрашивал его об его отношении к Г, о взглядах Гна политику, о собственных взглядах Миши (Миша определил себя как “филологический демократ”, т. е. как человек, относящийся с уважением к народу, носителю языка, который он изучает), о том, бывал ли Миша за границей…

— Ваше счастье, — сказал следователь потом Мише, — что Вы напали на меня. Другой следователь посмотрел бы на это дело серьезнее. В будущем будьте осторожнее.

Мишу отправили обратно в комендатуру, где его, д.б., забыли и, вероятно, отпустили только тогда, когда из Петергофа вернулся тов. Озолин (Ян Озолин — сотрудник ЧК, участвовал в следствии по Таганцевскому делу. — Авт.) и позвонил по телефону»[113].

В этом же 1921 году «филологический демократ» М.Л. Лозинский, заполняя в Публичной библиотеке анкету, на вопрос об отношении к партиям написал: «Политике чужд». Во время чистки соваппарата в 1929 году сказал о себе: «Я принадлежал к типу созерцателей. Человек, в стороне стоящий»[114].

В начале 1920-х он уже профессор, затем действительный член Российского института истории искусств, член Всероссийского Союза писателей. На вопрос анкеты об узкой специальности отвечает: «Иностранная литература и искусство».

«Узкая» специальность Лозинского и, при всей его, казалось бы, академичности, сохранившаяся потребность в игровом общении — это и собирало вокруг него молодежь. Летом 1919 года в доме Мурузи[115](пр-т Володарского, 24) Лозинский читает публичные лекции из цикла «Всемирная литература XIX и XX веков» и ведет практические занятия. Зимой в Доме искусств, на углу Невского и Мойки, открывает Студию стихотворного перевода.