Книга Айфонгелие - Георгий Зотов

Ах… как же я скучаю по вам, ангел мой.

Радостию было узреть в нитях Паутины – вы не отдали своё сердце моему убийце. Пусть вышли замуж за генерала Ланского и, к моей вящей печали, рано отбыли из этого мира в иной, где мы с вами по неизвестной причине не встретились… А ведь я закрыл глаза на смертном одре, надеясь на встречу в раю среди ангелов. Где вы сейчас, моя чудесная прелестница? Я пишу в пустоту, надеясь: когда-нибудь я передам вам послание лично или через верных друзей. Мне приятно было узнать, что государь сдержал своё слово и обеспечил наших детей[38]: все они дожили до седых волос. Правда, подлый француз тоже процветал: надеюсь, мы обязательно свидимся с ним в иных сущностях, только вот подобная встреча будет не столь прекрасна, как с вами.

Остаюсь с вечной любовью и страстию, ваш Александр Пушкин.

Глава 2

Автограф

(бар «Рок-н-ролл», запертый на все замки, включая оконные)

– Добрый вечер, сударыня.

– (С явным облегчением.) О, наконец-то. Добрый. Что закажете?

– Я бедный литератор, госпожа трактирщица. Водку, конечно. Самую дешёвую.

(Звук льющейся жидкости.)

– Интересно. Водка прельщает всех, от богов до сочинителей. Только тираны ввиду места рождения пристрастны к чаче. Если у литератора нет денег, почему бы ему тогда не пить дома в одиночестве или декадентствовать с небритыми личностями у подъезда? Ведь в баре, как правило, наценка в сто процентов, и это в лучшем случае.

– Сударыня, кабак – сущность души русского человека. Наше государство. Наша идеология. Любовь, если хотите. Всё сливается в едином угаре, звоне стекла и упоительном запахе солёных огурцов из деревянной кадушки, щекочущим тебе ноздри.

– (Серьёзно кивнув.) Да вы поэт.

– Ах, барышня. Как начертано на стене одной из общественных уборных близ селения Митино, «познать любовь и страсть поклонниц нам здесь, увы, не суждено… Среди говна мы все поэты, среди поэтов мы говно». Скажите, вы давно работаете в трактире?

– Скажем так, я на днях получила бар в наследство. Совершенно внезапно. Как именно, я, пожалуй, поясню вам после. И меня он удивляет… Обычные люди почему-то не заходят сюда от слова «совсем». Сплошь знаменитости. Их тянет в эту дверь, как магнит. Постойте, кажется, я вас узнала… ваш образ достаточно растиражирован… вы же…

– Вы читали мои книги, о нежный ангел? Честно говоря, сам их совсем не смотрю, только на автограф-сессиях, когда издательство вывозит меня в магазины и я открываю первую страницу для подписания текста. «Александръ Пушкинъ» – это круто по нынешним временам, как мне говорят, отличная игра с псевдонимом. Вам что-нибудь подписать?

– (Устало.) Разве что чуть позже, Александр Сергеевич. Я узнала вас на удивление не сразу, хотя у вас очень характерная внешность – пусть даже без знаменитых бакенбардов, цилиндра и «крылатки». Чудесный вечер. Сегодня вся выпивка бесплатно. Прошу. Не каждый час моей жизни приходится вкушать беленькую вместе с мёртвым поэтом.

– (В удивлении.) И вы так спокойно об этом говорите? Вас не поражает моё воскрешение?

– Любой человек, к которому зайдут в гости один за другим Иисус Христос и Иосиф Сталин, воспримет появление в дверях Пушкина с ледяным спокойствием. Я вам очень рада, поверьте. В школе учила «Я помню чудное мгновенье» и «Медного всадника».

– (Предусмотрительно выпив стопочку.) Ну-с. Насколько я способен логически мыслить, моё пребывание в этом странном глуповатом мире закончено. Вы Смерть, по недосмотру отпустившая меня погулять? И я сам пришёл в ловушку, обуреваемый мыслью с кем-то выпить и поговорить? Сударыня, гениально. Пожалуйста, я весь ваш.

(Десять секунд лёгкого смятения.)

– Нет. О чём вы? Я обычная девушка. Со мной происходят такие события, что я близка к умопомешательству. Ну, или уже давно рехнулась. Какая из меня, простите, Смерть?

– (С подозрением.) То есть я могу прямо сейчас отсюда уйти?

– (Горько.) Можете. Но если останетесь, я покажу вам сиськи.

– (В гневе.) Неужели, сударыня, вы считаете, что я мерзкий развратный извращенец?

– (Бестрепетно.) Уверена, что да.

– Что ж… тогда я, пожалуй, и вправду останусь.

– Я почему-то так и знала.

– Откуда, милая барышня?

– Ну… сиськи действуют на творческих людей. На политиков тоже, насколько я совсем недавно убедилась. Но на поэтов в большей степени, ибо при наличии красивой формы и упругости вдохновляют и дают силу сочинять прекрасное. Сейчас?

– Будьте так любезны.

(Шорох одежды.)

– Вот. И если вам не сложно, распишитесь, пожалуйста, на каждой груди.

– С удовольствием. Хотя ваше время мне совсем не нравится, в нём есть довольно приятные стороны. Скажем, у нас в Санкт-Петербурге не было принято, дабы на творческих вечерах девицы показывали перси, подставляя их для автографов. Это, я считаю, существенное упущение: иначе все молодые люди хотели бы стать поэтами.

– Спасибо. А теперь я верну перси обратно, и мы с вами выпьем.

(Короткий звон, больше похожий на стук.)

– Позвольте полюбопытствовать, Александр Сергеич, – чем вы сейчас зарабатываете?

– Ох, стыдно сказать, прелестная сударыня. Как в вашем государстве способен прокормить себя человек, владеющий пером? Я участвую в нескольких межавторских проектах. Пишу для серии «М.У.Т.А.Н.Т», где вурдалаки, порождённые взрывами радиоактивных пушечных ядер, захватывают Землю, и проекта «Subway» – как подростки, заблокированные в известной сети закусочных во время зомби-апокалипсиса, изобретают новые вкусные сэндвичи: хорошо профинансировано. Собственно, в вашей литературе темы две: как все на Земле погибли, а потом немногие выжили и сражаются с чудовищами, или как живые люди обратились в живых мертвецов и начали всех жрать. Я пишу по одной книге в месяц, сударыня, иначе не прокормиться.

– (Без улыбки.) И вам это нравится?

– Как вам ответить, моя лукавая развратница? Что есть слава? Жалкая заплата на ветхом рубище певца. Любимого вами «Медного всадника» запрещали публиковать согласно распоряжениям свыше, а «Бориса Годунова» кастрировали цензурою. Я не могу сказать, что на литературном поприще в России произошли серьёзные изменения. В бытность мою поэтом публика и критики обрушивались на меня и за «Полтаву», и за «Капитанскую дочку». В салонах рассуждали эдак небрежно за коньячком – мда, господа, Пушкин уже не тот-с. Ранние вещи – потрясающе, прорыв, экспрессия! – а сейчас да, бледненько, поисписался наш поэт, проебал талант свой. Правда, мои лучшие вещи закрывала цензура, но кто же узнает? Так ныне схожесть безумная. Мат в книгах писать нельзя, детям до восемнадцати лет запрещено. Отлично, покажите мне у вас хоть кого-то, в четырнадцать-пятнадцать не умеющего загибать в крест и в веру?