Книга Дни поздней осени - Константин Сергиенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Словечки наших.
Сережа Атаров, развалясь на парте:
— Необычайно сегодня домой хочется. — Этой фразой начинается каждый день.
Лена Корф:
— Я хочу быть оригинальной, как все.
«Могучая кучка» любому, кто хочет примазаться:
— Иди повтори, что Маркс сказал о прибыли.
Они такие счастливые, беспечные! Потехина влюблена в Баранова из 10-го «А», а весной была влюблена в Струкова. Причем любовь к Баранову ничем не отличается от прошлой любви к Струкову. Те же слова: «Он такой добрый и сильный». Те же томные взоры, сосредоточенные на портрете Тургенева в кабинете литературы. Словно Тургенев посредник и может переправить чувства Баранову, когда кабинет займет 10-й «А».
Папа:
— Что тебе подарить? Хочешь, возьми деньгами.
Я и взяла. Знаю, какой подарок сделаю себе ко дню рождения.
Привязалась к Потапову:
— Стасик, ты домой?
— Домой.
— Можно я тебя провожу?
Он растерялся:
— А зачем?
— Мне в ту сторону.
Сразу так сжался, нахохлился. Я предложила:
— Давай говорить по-английски.
Стали говорить по-английски. Он-то прекрасно знает, но от смущения путался, ошибался.
— Ты здесь живешь? Дом хороший. У вас квартира?
— Н-нет, комната.
— Приходи ко мне в гости.
— Ладно.
Убежал в подъезд, вжав голову в плечи. Попробуй с ним подружиться. И в гости ко мне не придет, это уж точно...
Эх школа, школа! Детская игра. Листья желтые над городом кружатся. Один прицелился и сел прямо мне на грудь. Маленькое желтое сердце. Мгновение держался, а потом с шорохом скользнул вниз. Прощай, листочек, растопчут тебя прохожие. Прощай, желтое сердечко...
Мама мимоходом:
— У тебя глаза оловянные. Ты хоть видишь меня?
Нет, мама, я ничего не вижу...
Отчет о вчерашнем дне.
У нас есть знакомый настройщик, тихий пьяница Нилыч. Он живет напротив Зачатьевского монастыря в обшарпанной комнате. Застала его достаточно трезвым и потому невеселым.
— Нилыч, надо настроить рояль. Вот пятьдесят рублей.
— Настроим, — сказал он. — Чего пятьдесят? Давай, как всегда, четвертак.
— Это другой рояль. Надо поехать на дачу.
— Умно, умно, — пробормотал Нилыч. Это его любимые слова.
По дороге он вытребовал у меня аванс, приобрел бутылку и в поезде расцвел, приободрился.
Увидав господина Блютнера, он забормотал свое «умно», открыл крышку, принялся колдовать, но через некоторое время сказал:
— Не выйдет.
— Почему?
— Смотри, дека треснула. Недоглядели, хороший был инструмент. Должно быть, печку зимой топили. Смотри, палисандра. Умно.
Я пригорюнилась.
— Эх, эх, — сказал Нилыч и принялся за свою бутылку. — Кабы печь не топили... Может, ссудишь еще трояк? Смотри, сюда пошла трещина. Тут дело в том, куда эта трещина... Теперь от звука полезет дальше. Скрипу не оберешься! А рояль хороший.
Он взял трояк и исчез бесследно. Надо же, дека треснула! Плохи наши дела, господин Блютнер. А ведь хотела сделать себе подарок ко дню рождения, поиграть ноктюрны и вальсы. Но, видно, вы и вправду неисправимый молчун. Еще точнее, вы просто немой, господин Блютнер. Я бы с удовольствием последовала вашему примеру. Только что же является в моем организме декой? Что должно расщепиться от смены жары и холода?
Так рассуждала я по дороге к собственной даче. И тут происходит следующее. Замечаю человека на лавке. Подхожу ближе и узнаю Покупателя. Сидит как ни в чем не бывало в том же летнем своем костюме и той же шляпе. Тотчас заводит со мной разговоры:
— А я дожидаюсь, девочка. Вы не против, что на вашей лавке?
— На здоровье, — отвечаю.
— А я вот все покупаю, все покупаю...
— У кого же вы покупаете? Дачники ведь уехали.
— Что мне дачники, девочка... Хотите расскажу вам историю своей жизни?
Весьма неожиданное предложение.
— Был и я молодым. Да, был молодым, девочка... А что делают молодые? Влюбляются. Вот и я влюбился. А как влюбился, с тех пор разлюбить не могу. Вот и вся история жизни.
Признаться, я удивилась. Даже на лавку присела. Никак не ожидала, что «история жизни» Покупателя окажется столь романтичной. То, что он стал рассказывать дальше, просто поставило меня в тупик.
— Ну, я ее полюбил. Увидел фотографию и полюбил. А она была дочкой родителей состоятельных. Письмо ей послал очень глупое. И продолжал писать, ничуть не более умные, но уже не отсылал. Вот они, эти письма.
Открыл портфель и вытащил пачку писем.
— Давно это было. Дача у них имелась, хорошая, двухэтажная. А у моих родителей ничего. С тех пор и решил купить себе дачу, тоже в два этажа. Давно это было. Она поехала отдыхать на море с родителями, а я вслед за ней. Все средства собрал и поехал. Ночевал где придется, а днем ходил за ней, следы целовал. Но она была гордая девочка, очень гордая. И верите ли, имя ее я вырезал у себя на руке!
Тут меня словно обожгло.
— Давно это было, — пробормотал он.
— Какое имя? — спросила.
— Какое? Да я и забыл. Только вот дачу хочу купить. Она была очень гордая и красивая. И родители умные, образованные люди. Всю жизнь мечтал о такой.
— Всю жизнь мечтали, а имя не помните?
— Не помню. Не хочу вспоминать. Вырезал имя из памяти. Да и зачем вам то имя, девочка? У вас есть свое, хорошее.
— А как вас зовут? — спросила я с непонятным волнением.
— Как... — Он посмотрел на меня тусклым стеклянным взором. — К чему это? Все позабыл я, девочка...
— Зачем же тогда вам дача?
— Дача нужна. Уж поверьте, девочка. Ведь у нее тоже была дача, двухэтажная. Почему же мне на старости лет не пожить в такой даче, в какой живала она? Уж поверьте, девочка, я больше никого не любил.
Он еще долго бормотал, опустив голову, даже не слышал, как я прощалась.
24.00. Да что же это крутит вокруг меня жизнь, накручивает? Даже думать боюсь.
Я ничего не понимаю.
Сегодня вспомнила воробьишку по имени Варфоломей, который всю прошлую зиму грелся на моей форточке. А весной он исчез. Скоро опять будет зима. Снег, ледяная стужа. И кто-то опять поскользнется, как тот старичок. Он лежал на тротуаре и не хотел подниматься. Глаза его безучастно глядели в небо. Я очень тогда хорошо поняла, что он не хотел подниматься. Он ничего не хотел, ему было много лет. А сердобольные прохожие уже ставили его на ноги, совали в руки сумку с кефиром. Тоска.
