Книга Рыбы молчат по-испански - Надежда Беленькая

– Расскажите еще какую-нибудь легенду…

– Легенду? Гм… Ну например, не так давно говорили, что один из подъездов в нашем доме фальшивый.

– Как это – фальшивый?

– У подъезда есть крыльцо, дверь, лестница. А квартиры нет ни одной… Только лестничные проемы и пустые стены без дверей. Говорят, лестница служила для того, чтобы прослушивать квартиры соседних подъездов… По другой легенде, за стенами существуют какие-то потайные пространства. Этот подъезд создали по личному распоряжению Ежова, но никаких документов не сохранилось.

– Ух ты! А вы сами что думаете?

– А что тут думать? Нужно пойти и проверить. Но туда не пускают… Историй полным-полно, я сейчас уже и не припомню… Есть, например, легенда про ребенка, но ее ты, наверное, и сама знаешь.

– Про ребенка? Кажется, я что-то слышала…

– Про ребенка, забытого в кроватке. Ночью репрессировали всю семью – забрали родителей, бабушку и дедушку, знаменитого академика… А в кроватке остался младенец. Хозяева не стали о нем напоминать, надеялись, что он как-нибудь спасется… Ночью, когда их уже увели, соседи услышали плач, вошли в незапертую квартиру и забрали младенца к себе. Что значил подобный поступок, может понять только тот, кто все это пережил… Они спрятали ребенка у себя, отлично зная, что вся обслуга дома – работники НКВД, что за каждым жильцом следят. Даже войти в дом не разрешалось без пропуска, а выходя, гости должны были предъявить разрешение на вынос подарка или книги, которую хозяева им дали почитать. Вот тебе и дом будущего…

Ева Георгиевна глубоко затянулась сигаретой в мундштуке. Тонкая струйка дыма поплыла в открытое окно, за которым бледнели весенние сумерки. На башнях горели звезды, а вода в реке была белой, как молоко, и казалась неподвижной.

– А что потом было с ребенком? – тихо спросила Нина.

– Ребенка спасли. Он немного подрос, и соседи отправили его в Одессу… Не знаю, как дальше сложилась его судьба. Ну а легенды… Видишь ли, весь этот дом – одна сплошная легенда. Вдумайся, самый большой дом в Европе, населенный вечным страхом, где палачи жили бок о бок с жертвами, где вчерашние жертвы превращались в палачей и наоборот. Ты же знаешь, как тогда поступали. Достаточно было одного косого взгляда, случайно брошенного слова – и человека нет… Пожалуйста, передай мне вон ту конфетку – да-да, которая сверху. И сама угощайся…

* * *

Со временем Нина привязалась к Дому на набережной.

Если в квартире, куда тебя приглашают, за окном открывается такой пейзаж – жизнь определенно удалась.

Нина знала, что в доме Евы Георгиевны всего много – и цветов, и лучших конфет, и изысканных сортов чая, который домработница Татьяна заваривала в красивом чайнике, ставила на поднос и торжественно несла в гостиную. Но направляясь к Востоковой, она всегда заранее покупала что-нибудь в подарок – цветы, пирожные или конфеты, это была скромная жертва божеству везения, которое таинственным образом привело ее в этот дом.

Потоптавшись на лестнице и вытряхнув из протекторов длинные грязно-белые полоски снега, Нина позвонила в дверь. Лязгнул замок, открыла сама Востокова.

– Ага, Нина. Приветствую. Проходи… Я одна, все меня покинули.

Нина сняла сапоги и направилась в гостиную. Ева Георгиевна неслышно вошла следом, шелестя домашним одеянием, и Нине показалось, что в комнату впорхнула большая птица, принеся запах простора и облаков, и грациозно уселась напротив.

Ева Георгиевна выглядела утомленной. Впрочем, она всегда такой была: усталый взгляд, тяжелые веки – Ахматова с портрета Модильяни, Серебряковой или Альтмана, или с другого, очень выразительного портрета – в тот вечер Нина никак не могла вспомнить, кто его автор. На этих портретах Анна Андреевна моложе Евы Георгиевны. Сколько лет Ахматовой у Серебряковой? А сколько лет Еве Георгиевне? Этого никто не знал. Она появилась в университете давным-давно, ее супруг, известный дипломат, великодушно позволял ей заниматься лингвистикой и литературой. Несколько лет назад он скончался, и Нина видела про него по телевизору специальную передачу.

– Я как раз собиралась чай пить. Ты очень вовремя пришла.

Ева Георгиевна разливает по чашкам чай, пахнущий чем-то экзотическим.

– Это лотос… Так себе чай, чувствуется эссенция. Но я его люблю, вот и покупаю. Любишь ведь не всегда самое лучшее… Как у тебя дела? – Она усаживается напротив Нины. – Что-то ты пропала совсем.

– Дела хорошо. Все как обычно. Учеников, правда, не осталось.

– Как родители? – заботливо интересуется Ева Георгиевна, внимательно рассматривая Нину.

– Родители нормально… Папа на следующей неделе уезжает в Вену на конгресс. Мама… мама очередную статью сдает. Мечтает получить летом грант.

– Чем она у тебя занимается? Прости, я запамятовала.

– Морскими млекопитающими. Изучает, как на них влияет глобальное потепление, а заодно коллекционирует их голоса.

– Ну и как же влияет потепление?

– Плохо… Вот мама и пытается доказать, как плохо оно влияет. А для этого ей нужно ездить на север. Экспедицию готовят целый год, и каждый раз никто не знает точно, состоится она или нет. Американцы дают специальный грант. Одобрят мамины статьи – грант достанется ей. А не одобрят – кому-то другому.

– Американцы, покровители русской науки. – Ева Георгиевна надкусила крошечное пирожное хэнд-мейд из кондитерской на соседней улице. Еще не так давно Нина могла купить в такой кондитерской разве что французский батон, а сегодня выбрала к чаю самое дорогое. – Что стало бы с нашей наукой, если бы эти сытые чудаки перестали ее спонсировать? Как ты думаешь?

– Не знаю… Наверное, без них наука перестала бы существовать. Или государство в конце концов одумалось бы и как-то помогло.

– Государство не будет помогать. Или, лучше сказать, будет, но не морским млекопитающим. Помогать бескорыстно – роскошь для богатых. А нас интересует только то, что приносит большие деньги, причем немедленно. Такой у нас теперь принцип: деньги прямо сейчас. Менять мир к лучшему, помогая тюленям, – это утопия, а запускать утопические проекты никто не станет. Только если помощь обещает хорошую прибыль… Так что без американских чудаков твоим млекопитающим не выжить. Во всяком случае, на русском севере.

– Но, может, бескорыстная помощь – дело будущего? – спросила Нина. – В один прекрасный день люди поймут, что гармония в мире невозможна, если на севере гибнут тюлени. Каждый год исчезает несколько видов животных, горят леса… Что рядом с нами несчастные брошенные дети, – неожиданно добавляет она, пристально рассматривая чаинку у себя в чашке.

– Брошенные дети, – эхом отзывается Востокова. – Вот значит как.

Она помешала ложечкой остывающий чай.

– Скажи-ка, Нина: у тебя что-то случилось? – Ева Георгиевна помолчала, потом не спеша встала, подошла к окну и замерла, любуясь панорамой, к которой, казалось бы, давно должна была привыкнуть. – Представь себе, – заговорила она, – жить в центре, я имею в виду в самом центре мегаполиса, не такое уж большое удовольствие. Повсюду шум, суета, огни рекламы. Чуть стемнеет – изволь опускать жалюзи, не то прямо в глаза светит. А здесь – другое дело. Простор, Москва-река. Кремль… Сколько лет смотрю – и не могу налюбоваться. Никакой дачи не надо, никаких путешествий…