Книга Рыбы молчат по-испански - Надежда Беленькая

Через несколько месяцев, вспомнив тот день, облака, небо со всех сторон, Нина засомневалась, было ли все это наяву. Осторожно спросила у Вити: «Было?» – «А как же. Еще как было!»

Значит, не приснилось. Или они вместе видели один и тот же сон.

Целых два с половиной часа от Москвы до Рогожина мир устроен восхитительно просто: на планете – дорога, на дороге – «баргузин», в «баргузине» – Нина, у нее на коленях – рюкзак, в рюкзаке – документы и книжка. А между страниц – закладка с надписью: «В Испании даже рыбы молчат по-испански». Эта закладка – ее талисман. Она для Нины важнее любой книжки: книжек вон сколько, а она одна. Слоган института Сервантеса – чтобы все изучали испанский язык. Нине нравится. Один раз услышишь – никогда не забудешь.

Проснешься среди ночи, лежишь без сна, а в голове шевелится: «Рыбы молчат по-испански, рыбы молчат по-испански».

Дорога опустошила и закалила Нину, и однажды она почувствовала, что не сможет обходиться без однообразных пейзажей, без выученных наизусть примет, поочередно возникающих за окошком микроавтобуса на трассе Москва—Рогожин с постоянством утреннего ритуала. Постепенно трасса вошла в ее жизнь, окончательно потеснив наскучившее здание университета и квартиру с кухонным видом на Белорусский вокзал. В Нине проснулся древний инстинкт: быть в дороге, стремиться в дорогу, верить дороге.

Но дорога плохо сочеталась с университетом. Вести двойную жизнь Нина больше не могла. Двойная жизнь требовала двойных сил. Пока они имелись, она эту жизнь принимала. Но потом силы подошли к концу, и Нина устала, выдохлась. Надо было что-то менять, а для начала все-таки поговорить с Евой Георгиевной.

И Нина решилась.

* * *

Если посмотреть на карту Москвы, Ева Георгиевна Востокова жила как раз между университетом на Ленинских горах и Нининым домом на «Белорусской».

К ее дому, знаменитому Дому на набережной, можно было попасть от метро «Новокузнецкая» или от «Кропоткинской», перейдя реку по пешеходному мосту.

Нина всегда выбирала «Кропоткинскую». Даже в жаркие дни лета от реки поднималась прохлада. Близость воды умиротворяла, делая весь маршрут каким-то необязательным.

Река жила особенной, не связанной с городом жизнью. По ней проплывали прогулочные трамвайчики, шли груженые баржи, ржавые буксиры, суровые, как военные крейсеры, и еще какие-то непонятные баркасы, которые Нине нравилось разглядывать сверху, представляя себе историю этих промасленных посудин и людей, которые на них работают. С набережной было видно, что вода у берега неглубокая, чайного цвета, на дне спокойно лежат круглые камни, и несильное течение перебирает бурые водоросли. А в одном месте, с другой стороны моста – Нина знала – росли кувшинки: круглые глянцевые листья, аккуратно разложенные на воде, сбоку – желтый цветок, на вид как будто пластмассовый.

Из квартиры Востоковой, выходящей окнами на Берсеневскую набережную, открывался вид на Кремль. Когда Нина сидела за столом в гостиной, окно казалось огромной праздничной открыткой.

Ева Георгиевна часто рассказывала Нине про дом, в котором жила, а Нина слушала, представляя все очень подробно и ярко, потому что одно дело – читать про такое в книжке, сидя у себя в комнате, а другое – видеть перед собой за конструктивистским переплетом окна Кремль и Москву-реку, прислушиваясь к дыханию и внутренней жизни дома, который из Дома правительства давно превратился в обычный жилой дом, но навсегда сохранил в себе что-то тяжелое и казенное.

Все равно Нина его любила. Он был частью ее жизни, он был историей. Нина каждый раз им восхищалась, как восхищаются Колизеем или другими мрачными местами, где когда-то калечили и убивали. И еще Дом на набережной казался Нине красивым. Он был как старый замок. Летом она не спеша обходила зеленые дворы, разделенные арками, заходила в музей, спускалась в кафе. И представляла, представляла: как ночью в эти дворы приезжали воронки, как страшно стучали по ступеням чужие шаги, как врывались в квартиры через черную лестницу и будили хозяев светом фонарика в лицо, и пыталась понять, зачем все это вообще было нужно, ведь прошло всего несколько десятилетий, малая капля времени, если сравнивать с тем же Колизеем, и ничего уже не осталось, кроме этого серого непонятно-громадного дома, похожего на «Титаник» и вместе с тем на ржавый баркас, пронзительно воющий со стороны моста.

Когда-то в Доме на набережной, построенном по личному распоряжению товарища Сталина для лучших людей лучшей на свете страны, все было устроено для счастья. Настоящий дом будущего: спортивные залы, магазины, прачечная, школа и детский сад, столовая для жильцов. Была горячая вода, ванна и душ…

– Ванна и душ, – повторила Нина; это было в один из далеких счастливых дней, когда она приходила сюда часто.

– А ты как думала? – Востокова сидела напротив окна. Прямо за ее плечом виднелся Кремль. – Сейчас они в каждой квартире, а тогда это была большая редкость. Простые советские люди мылись в бане или грели воду у себя на коммунальной кухне, в лохани – это когда появился газ, а еще раньше газа тоже не было, как и горячей воды. Приятели хозяев ходили к ним в гости мыться, представь себе. Это… даже не знаю, с чем сравнить. Как сейчас вместо ванной целый небольшой аквапарк.

Но стать счастливыми в доме, построенном для счастья, удавалось не всем: вместо счастья в доме поселился страх. Жители один за другим исчезали, а оставшиеся все время помнили, что в следующий раз могут явиться за ними.

– Люди знали заранее, что их заберут?

– Не всегда… Но у некоторых срабатывал дар предвидения. Один жилец, ответственный работник, видел коллективизацию в Тамбовской губернии и все понял. Вернулся в Москву и принялся изображать сумасшедшего. Валял дурака, опаздывал на работу в Кремль – а за десять минут опоздания тогда давали десять лет лагерей. Разгуливал по набережной, распевая песни… Как-то раз не вернулся домой, его поймали и положили в сумасшедший дом. Несколько лет лечили. А на самом деле он понял, понял один-единственный, что нужно немедленно выходить не только из числа «своих», но и из мира нормальных людей. Себя не спас, зато спас семью. А другие не поняли и не спасли никого…

Страх внезапного ночного ареста был так велик, что дни проходили в колоссальном напряжении. Не дожидаясь расправы, некоторые жильцы кончали жизнь самоубийством – вешались, пускали пулю в висок, выпрыгивали из окон. «Дом предварительного заключения» – так его называли в шутку. Впрочем, подобные шутки тоже кончались расстрелом.

– Вот почему он такой серый, – говорила Нина.

– Хорошо, что не черный. По слухам, Сталин хотел, чтобы дом был черным. Или красным, как Кремль. Стены собирались отделать гранитом, чтобы было в цвет.

– Ну и как, передумали?

– Якобы не хватило денег. А еще позже его хотели сделать бежевым…

– И опять не хватило денег?

– Так говорят. – Ева Георгиевна улыбнулась. – Впрочем, я не особенно верю… До сих пор ходит столько легенд, что перестаешь слушать. Серый цвет очень идет нашему дому, это цвет конструктивизма.