Книга Бить или не бить? - Игорь Кон

– Сам барин?

– За что же тебя велел наказать?

– А поделом, батюшка, поделом. У нас по пустякам не наказывают; такого заведенья у нас нету – ни, ни. У нас барин не такой; у нас барин… такого барина в целой губернии не сыщешь».

Художник Василий Васильевич Верещагин (1842–1904) вспоминает:

«С крестьянами, как и отец мой, дядя не был жесток, но как тот, так и другой иногда отечески наказывали их “на конюшне”; парней, случалось, отдавали не в очередь в солдаты, а девок выдавали замуж за немилых, придерживаясь пословицы: “стерпится – слюбится”. Эти последние случаи, впрочем, бывали чаще у нас, где мамаша брала всецело на себя заботу о согласии и счастии молодых людей, а папаша ей не перечил» (Верещагин, 1895).

В XIX в. повышенное внимание привлекает телесное наказание женщин. В начале XVIII в., как показывает Э. Шрадер, подобные факты воспринимались как «естественные». Постепенно картина меняется.

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя…

И Музе я сказал: «Гляди!

Сестра твоя родная!»

С фактической точки зрения, в этом знаменитом стихотворении Некрасова, написанном около 1848 г., все неверно (комментарий О. А. Проскурина). Поэт не мог быть свидетелем истязания, так как к женщинам наказание кнутом вследствие его особой опасности не применялось, а в 1845 г. вообще было отменено. На Сенной площади в Петербурге не производились публичные наказания, а находилась полицейская часть, в которой секли розгами (втайне от посторонних глаз) совершивших проступки дворовых, пьяниц, мелких воришек и т.

п. В основе стихотворения – зрительное сходство между зачеркнутыми красными чернилами крест-накрест в цензурном ведомстве рукописями и исполосованными кнутом и кровоточащими спинами жертв палача. Стихотворение, по словам О. А. Проскурина, «обобщенный символ страданий, включающий истязания над народом и над поэзией, которая вступается за его судьбу и разделяет его участь (“иссеченная муза”)» (см.: Некрасов Н. А. Избр. соч. М.: Худ. лит., 1989. С. 564).

Однако массовое сознание воспринимало сцену буквально. Впрочем, даже гуманное требование не подвергать женщин телесным наказаниям можно обосновать по-разному. Как показывает Шрадер, в 1830-х годах чиновники объясняли необходимость освобождения мусульманских женщин от телесных наказаний их низким культурным уровнем, а в 1850-х – тем, что они биологически слабы и тяготеют к материнству, вследствие чего более высокая цивилизация должна проявлять к ним снисходительность. Логика разная, но предпосылкой рассуждения в обоих случаях является женская и этнокультурная неполноценность.

Улучшали ли телесные наказания нравственные качества народа? О незлобивости русских крестьян, принимавших телесные наказания как должное, писали многие.

Гоголевский кучер Селифан в ответ на угрозу высечь его говорит Чичикову: «Как милости вашей будет завгодно, коли высечь, то и высечь; я ничуть не прочь от того. Почему ж не посечь; коли за дело, то на то воля господская. Оно нужно посечь потому, что мужик балуется, порядок нужно наблюдать».

«В нем много человеческого достоинства, но, как крепостной человек, с детства привыкший к порке, он повествует о своих бесчисленных сечениях без всякого возмущения, стыда или даже обиды, а только отмечая степени: то его высекли легко, потому что ему надо было садиться на лошадь, то так, что он встать не мог, и его унесли на рогожке», – резюмирует образ лесковского Ивана Северьяныча Б. Я. Бухштаб (1983).

Согласно популярному изречению Достоевского, русский народ любит страдать. Вот ему и предоставляли такую возможность. На что тут жаловаться?

До тех пор, пока порка была обязательной частью их обыденной жизни, возмущаться ею было бессмысленно. Зато во время крестьянских бунтов мужики охотно перевертывали привычный уклад, придавая самосуду над помещиками форму телесных наказаний и усугубляя физическую боль жертвы чувством унижения и безвозвратной утраты своего сословного и личного достоинства. Например, в 1840 г. крестьяне били батогами посетившего свое новгородское поместье дворянина Головина. В 1843 г. был высечен розгами капитан Шлихтинг, после чего крестьяне взяли с него расписку об отпуске их на волю.

Много шума наделала рассказанная Герценом и ставшая достоянием гласности история порки крепостными крестьянами статского советника, камергера Двора Его Величества Петра Андреевича Базилевского (1795–1863). Проживая летом 1850 г. в своем имении в Хорольском уезде, Базилевский замучил крестьян разного рода придирками и поборами. Выведенные из себя люди явились в усадьбу и, отведя помещика на конюшню, выпороли его арапником, после чего взяли с него расписку, что он сохранит происшедшее в тайне. Вместо того чтобы сдержать слово, статский советник через пару лет решил свести счеты с наказавшими его крестьянами и велел вне очереди отдать в солдаты одного из парней, участников экзекуции. Тот возмутился, явился к местному предводителю дворянства и рассказал ему, что барин сдал его в рекруты за то, что он его больно сек, а в качестве доказательства предъявил собственноручно написанную Базилевским расписку. Реноме статского советника было уничтожено в одночасье. О порке доложили Николаю I, который повелел Базилевскому выехать за границу и не возвращаться «до особого указа». Молва о «поротом камергере» преследовала Базилевского и там, на него смотрели как на «потерявшего лицо». Хотя пороли его по другой части тела.

В середине XIX в. либеральным мыслителям стало ясно, что отмена телесных наказаний – необходимый элемент и даже одна из предпосылок модернизации России. Но, как писал известный исследователь истории телесных наказаний в России А. Г. Тимофеев, «привычка бить вошла, с одной стороны, в плоть и в кровь представителей администрации, с другой, долговременный опыт научил низшие сословия безропотно переносить начальственные распоряжения… В начальные периоды слышался даже протест в защиту старого пути, с которым выступило правительство, проникнутое западными началами и веяниями» (Тимофеев, 1904).

Вслед за Тимофеевым хочу особо подчеркнуть, что важнейшим фактором ограничения телесных наказаний, как и всех прошлых, настоящих и будущих российских реформ, была оглядка на европейское общественное мнение и забота о государственном имидже.

Российская бюрократия не любила и боялась своих подданных, но хотела выглядеть цивилизованной за рубежом. Обмануть Европу было не так легко. В 1832 г. сын французского маршала Даву купил в Москве у «заплечного мастера» кнут и вывез его на родину. Европа ужаснулась варварству русской правящей элиты. Реакция в России оказалась типично российской: было издано секретное предписание кнутов иностранцам не продавать и заплечных дел мастеров не показывать.

Историю на эту же тему рассказывает в своих воспоминаниях князь Петр Андреевич Вяземский (1792–1793):

«Когда граф Марков (имеется в виду А. И. Морков (1747–1827), дело было в 1784–1786 гг. – И.К. ) был посланником в Стокгольме, назначен был к нему секретарем добрый и порядочный человек, но ума недалекого. Однажды после обеда, который Марков давал в честь дипломатического корпуса, заметил он, что собрался кружок дипломатов около Д***, который с большим жаром твердил: “И вот так, и вот этак” (et comme si et comme ca) и размахивал руками. Марков почуял беду. Он подошел к кружку и спросил одного из слушателей, о чем идет речь. “Господин секретарь, – отвечал тот, – изволит объяснять нам, как производится сечение кнутом в России”» (Вяземский, 1999).