Книга Бить или не бить? - Игорь Кон

«Избалованный страхом и покорностию всех его окружающих людей, он скоро забылся и перестал знать меру своему бешеному своеволию. Он выбрал себе из дворовых и даже из крестьян десятка полтора головорезов, достойных исполнителей его воли, и образовал из них шайку разбойников. Видя, что барину все сходило с рук, они поверили его всемогуществу, и сами, пьяные и развратные, охотно и смело исполняли все его безумные приказания. Досаждал ли кто Михайлу Максимовичу непокорным словом или поступком, например, даже хотя тем, что не приехал в назначенное время на его пьяные пиры, – сейчас, по знаку своего барина, скакали они к провинившемуся, хватали его тайно или явно, где бы он ни попался, привозили к Михайлу Максимовичу, позорили, сажали в подвал в кандалы или секли по его приказанию. <…> Бывали насилия и похуже и также не имели никаких последствий. <…>

…Впрочем, от лютости Михайла Максимовича страдали преимущественно дворовые люди. Он редко наказывал крестьян, и то в случаях особенной важности или личной известности ему виноватого человека; зато старосты и приказчики терпели от него наравне с дворовыми. У него не было пощады никому, и каждый из его приближенных, а иной и не один раз, бывал наказан насмерть. Замечательно, что, когда Михайла Максимович сердился, горячился и кричал, что бывало редко, – он не дрался; когда же добирался до человека с намерением потешиться его муками, он говорил тихо и даже ласково: “Ну, любезный друг, Григорий Кузьмич (вместо обыкновенного Гришки), делать нечего, пойдем, надобно мне с тобой рассчитаться”. С такими словами обращался он к главному своему конюху, по прозванью Ковляге, который, неизвестно почему, чаще других подвергался истязаниям. “Поцарапайте его кошечками”, – говорил с улыбкой Михайла Максимович окружающим, и начиналась долговременная пытка, в продолжение которой барин пил чай с водкой, курил трубку и от времени до времени пошучивал с несчастной жертвой, покуда она еще могла слышать… Меня уверяли достоверные свидетели, что жизнь наказанных людей спасали только тем, что завертывали истерзанное их тело в теплые, только что снятые шкуры баранов, тут же зарезанных. Осмотрев внимательно наказанного человека, Михайла Максимович говорил, если был доволен: “Ну, будет с него, приберите к месту…” и делался весел, шутлив и любезен на целый день, а иногда и на несколько дней. Чтобы довершить характеристику этого страшного существа, я приведу его собственные слова, которые он не один раз говаривал в кругу пирующих собеседников: “Не люблю палок и кнутьев, что в них? Как раз убьешь человека! То ли дело кошечки: и больно и не опасно!”»

Даже в 1855 г., через много лет после описываемых событий, царская цензура запретила печатать этот текст, да и родственники Аксакова считали, что незачем выносить сор из семейной избы.

Замечательный рассказ И. С. Тургенева «Бригадир» (1868) обычно воспринимается как повесть о безответной любви, русский аналог истории кавалера де Грие и Манон Леско. Но это также история крепостной тирании. Изменив имена и отдельные факты, Тургенев рассказал в нем подлинную историю Аграфены Лутовиновой, родной тетки своей матери Варвары Петровны Тургеневой. Тульский литературовед Николай Михайлович Чернов (1926–2009) нашел и опубликовал подлинные документы этого следственного дела.

«Капитанша Шеншина содержит своих подданных скудно, выдавая им хлеба весьма мало, а щи и кашицу приказывала варить не в каждый день. Била их нещадно палкой, поленом и чем ни попало без всякой вины и причины. Малолетнюю крепостную девку Авдотью Иванову ударила железным аршином, от чего та сделалась больна и месяца через четыре умерла. В 1804 или 1805 году другая дворовая девка, Михеева, по приказанию госпожи сечена розгами так, что от сего заболела и была служителями барыни выброшена в сени, где лежала до 29 генваря, а в сие время замерзла. Того ж числа ночью она, Шеншина, велела внести замерзшее тело в избу, а повару Терентию нагреть котел воды для того, чтобы растаять то тело, ибо оное в гроб положить по согнутию никак невозможно».

«В 1806 или 1807 году крепостная девка Варвара Васильева от жестокостей госпожи Шеншиной удавилась на чердаке. Девка Марья Михайлова за невыполнение приказания Шеншиной прикована была в сенях, а после от нестерпимых побоев выбросилась в слуховое из дома окно, бежала из Тульской губернии, Чернской округи в село Пашутино. Будучи же оттуда по пересылке возвращена, в 1811 году зимним временем от жестокостей г-жи Шеншиной умерла. Крестьянина села ее Пашутина Андрея Ястребкова по злобе за принесенную братом его Никитою жалобу в жестокостях ее, вытребовав из села, держит при доме с двумя его дочерьми. А жена его, Ястребкова, с двумя оставшимися при ней малолетними детьми ходит там по миру.

Дворового человека Ивана Черкесова в 1811 году по сомнению в подговоре к побегу повара Терентия она держала раздетого и разутого пять недель со связанными назад руками, да две недели заклепанного в наручниках, а когда повар был пойман, то обоих их сковала по ноге, продержала в сем состоянии все лето, а потом высекла розгами нещадно. Лет тому за тридцать прежде, во время жительства Шеншиной в Тульской губернии в городе Черни, она для сокрытия законопреступной ее связи с помещиком Ергольским приказала принадлежавшего ему человека, ловчего Алексея Фунтика, проводить из города в деревню, напоить его пьяным и у пьяного отрезать язык. Что и исполнено – язык вытащен клещами и отрезан, а несчастный умер. Тело его зарыто в землю близ реки и полою водою унесено неизвестно куда» (Чернов, 2003).

По сравнению с этими архивными документами, – крепостному человеку довести до суда дело против помещика было неизмеримо труднее, чем современному россиянину дойти до Страсбургского суда, – тургеневский рассказ «Два помещика» (1852) кажется просто милой шуткой:

...

«Между тем воздух затих совершенно. Лишь иногда ветер набегал струями, и, в последний раз замирая около дома, донес до нашего слуха звук мерных и частых ударов, раздававшийся в направлении конюшни. Мардарий Аполлоныч только что донес к губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без чего, как известно, ни один коренной русак не втягивает в себя чая, – но остановился, прислушался, кивнул головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя ударам: “Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк! Чюки-чюк!”

– Это что такое? – спросил я с изумлением.

– А там, по моему приказу, шалунишку наказывают… Васю буфетчика изволите знать?

– Какого Васю?

– Да вот, что намедни за обедом нам служил. Еще с такими большими бакенбардами ходит.

Самое лютое негодование не устояло бы против ясного и кроткого взора Мардария Аполлоныча.

– Что вы, молодой человек? что вы? – заговорил он, качая головой. – Что я, злодей, что ли? Что вы на меня так уставились? Любит да наказует: вы сами знаете».

Вскоре, уезжая от гостеприимного хозяина, автор встретил только что наказанного Васю и подозвал его:

...

«Что, брат, тебя сегодня наказали? – спросил я его.

– А вы почем знаете? – отвечал Вася.

– Мне твой барин сказывал.