Книга Прямой наводкой по ангелу - Канта Ибрагимов

— Принеси скрипку и сыграй: обещаю, свет будет. А так — приказ коменданта.

Мальчик пристально, в упор вгляделся в командира, не дождавшись какой-либо нужной реакции, побежал, на ходу крича:

— Я сейчас со скрипкой вернусь.

Во дворе он остановился. Солнце совсем склонилось, стало прохладней. Тени от близлежащих руин так зловеще удлинились, что прикрыли молодую травинку — ее совсем не видно. Он присел, легонько тронул побег.

— Я и для тебя сыграю.

— Мальчик! Ну что так долго? — голос бабушки из окна.

Вскоре он вновь прибежал на блок-пост, капитана не видно.

— Бабушка инструмент не дает — семейная реликвия. Сама идти не может: больная, устала, — задыхаясь, торопливо отчитывался Мальчик.

— А вот, скоро стемнеет, будет тишина, я вам с балкона сколько хотите сыграю.

— На войне как на войне, — вновь первым слово взял сержант, — не дает скрипку, старая карга, — не даем свет — баста!

— А телевизол?! — совсем дрогнул голос Мальчика. — А чай и плитку?… Лоза на пиложки тесто замесила.

— Вот и прекрасно! Ты на скрипке играй, бабка пусть тебя учит, пока не околеет — пора, а Роза пусть тесто месит, вкуснее будет. А свет, зачем вам свет? Свет только там, где мы. А вам никогда более света не видать.

— Неплавда! Неплавда! — как и тело, задрожал голос Мальчика, аж привычный басок пропал. — Я сегодня залаботал конвелт денгег. Я-я, — уже заикаясь, пустив слезы, я буду учиться иглать, еще лучше иглать, получу целый мешок денег, у нас будет свет, и мы с бабушкой и Лозой постлоим здесь новый, светлый «Детский мил», самый лучший в миле! — Ой, небось бабка вновь сказки болтает.

— Бабушка Учитал, и не болтает, а говолит…что у нас будет «Детский мил», лучше, чем даже в Волгогладе.

— Это там, где ты в колонии сидел?

— Я не сидел — иногда в углу стоял.

— Вот там бы, со своей бабкой, и оставался бы.

— Лучше бы вы там оставались.

— Ах ты, звереныш! — сержант хотел было схватить мальчишку за ухо, тот увернулся, стал убегать.

— Стоять! Кому говорю, стоять! — одиночный выстрел автомата в воздух; Мальчик с испугу упал.

— Отставить! — услышал Мальчик громовой голос капитана, и непривычный из его уст мат.

— Мальчик! Мальчик! — изо всех сил бежала Роза, у арки, облокотившись о стенку одной рукой, другой сжимая грудь, вглядывалась бабушка.

Роза, бегло оглядев Мальчика, бросилась в сторону сержанта и, не доходя пару шагов, сотрясая кулаками:

— Что ты от ребенка хочешь? Почему ты стреляешь? С такими, как сам, воюй!

— С кем надо воюю. Вот сегодня Багу замочили, будешь много болтать, и тебя…

— А-а-а! — в бешенстве кинулась на него Роза, и оказалась такой крепкой, что сержант не мог с ней справиться. Военные их растащили.

— Ах ты шлюха! — хватался сержант за автомат.

— Ты дрянь, анашист, а породившая тебя мать — шлюха! — отвечала разошедшаяся Роза.

Проезжающие мимо блок-поста машины остановились, толпа местных людей обступила скандалистов.

— Роза, уймись, успокойся! — обняв Мальчика, изо всех сил пищала наконец подоспевшая Анастасия Тихоновна. — Хоть о ребенке подумай!

— Разойтись, проезжайте! — заорал капитан Головочев.

— А ты пошел вон, — ткнул он в плечо своего сержанта, и когда, с уходом последнего, страсти улеглись, подошел к Мальчику, с виной в тоне:

— В семь комендантский час — свет подам, но только до утра.

Даже в восемь света нет, зато пирожки поспели — Роза дровяную печь затопила, и вместе со светом керосинки по всей округе аромат мирской выпечки. Правда, здесь печаль, и не из-за света и скандала:

— Бага-Бага, дурак, — вновь и вновь шепчет Роза, слезу тайком стирает, чтоб Мальчик не видел.

— Да, совсем молодой, ему бы жить да жить. Бахвальство сгубило, — сокрушается бабушка.

А Мальчик поглощен своим:

— Вот сколо и «спокойной ночи» плойдет, а свет не дают… Ластопили, жалко, — он выходит на балкон, с немым упреком, даже завистью, недолго поглядел в сторону блок-поста, где рыжим пламенем горели прожектора.

— Мальчик, зайди, там опасно, — забеспокоились женщины.

Он не ответил, любовался иным миром. Весенняя ночь над Грозным была прохладной, слегка унылой, зачаровывающей. На темно-синем, бездонном небе множество манящих звезд; на востоке уже всплыла спелая, сочная луна; на юге, куда, отходя от их дома, уходила вдаль улица Ленина, игристая стайка серебряных облаков, и, словно подпирая их, остроконечные фосфоритовые вершины Кавказских гор. И такая пугливая тишина, даже пробудившейся по весне на перекатах Сунжи не слышно, все залито лунной истомой, ночная блажь, мир замер, ожидая весны творения. И казалось, в природе наступил покой, полная гармония и понимание, если бы не те рыжие языки пламени с блок-поста, что теперь режут взгляд Мальчика, вроде хотят сжечь идиллию жизни.

И почему-то в этот самый момент захотелось Мальчику сыграть на скрипке, и не в комнате, в камертоне стен, а на балконе, на просторе, чтобы музыка в унисон этой сказочной лунной ночи понеслась по всему городу, по всей Чечне, до самых снежных гор, и оттуда взметнулась к звездам, где ждут его зова родители.

Решительными движениями он вернулся в квартиру, бережно достал из футляра инструмент.

— Мальчик, ты что? — встрепенулась было Роза, но бабушка, увидев странный блеск его глаз, Розу одернула.

Вновь выйдя на балкон, старательно приладив скрипку, он поднял смычок, как бы призывая мир к еще большей тишине, и сам так застыл, еще раз вслушался, только ноздри слегка вздулись, внюхивают аромат цветения, а вопрошающие, широко раскрытые глаза устремляют взгляд то к луне, то к горам, то к звездам, словно перед ним раскрылась тайна нот мелодии ночи, и он начал тихо, плавно, убаюкивающе, в такт спокойной лунной ночи. — «Тоска по Кавказу» Ганаева, — прошептала бабушка.

— В депортации написана, — сказала Роза и затаила дыхание.

А мелодия все лилась и действительно то была тоска, цепенящее уныние разбитого, разграбленного города, и так стало тяжело, беспросветно, что женщины, не имея более сил терпеть, горько заплакали, и в их слезах не только общая печаль, но и потаенное личное горе.

— Эй, Мальчик, хватит тоску нагонять, и без тебя тошно, — закричали с блок-поста. Женщины встрепенулись, видели, что Мальчик не среагировал на злобный окрик, да мелодия явно встрепенулась; началась импровизация — мелизмы, или украшения, расцвечивающие, орнаментирующие основную мелодию.

— Хватит бренчать! Кому говорю! — вновь крик, и вдруг автоматная очередь, видимо, в воздух.

С криком ужаса бросились женщины на балкон, как ни сопротивлялся Мальчик, его затащили в квартиру, и когда отпустили, он будто оковы скинул, вытянулся, неожиданно для женщин встал в вызывающую позу, и в свете мерцающей керосинки и тлеющих углей то ли он сам, то ли его плавающая в полумраке тень, стала явно взрослой, даже мужской.