Книга Другая жизнь - Лайонел Шрайвер

К своему удивлению, Шеп хорошо спал. Ему было стыдно, но спать в одиночестве было огромным облегчением. Спокойствие, дающие полную свободу просторы пустой широкой кровати. Он не сразу привык, что спит один, инстинктивно перемещаясь от центра- к краю кровати. Напряжение лежащего рядом, невозможность противостоять ощущению, будто из тебя высасывают жизненные силы. Обычно ты не задумываешься над тем, что если чего-то не можешь сделать и не делаешь, то и не требуется никаких физических затрат, а это совсем не так.

Спустя два дня утром Шеп испытывал беспокойство, сравнимое по силе с тревогой во время их разговора о Пембе, представляя, как жена увидит свое отражение в зеркале, трепет, который охватывает в ситуации, когда приходится сказать человеку то, что ему будет неприятно услышать. Он боялся, что они могли что-то поменять в жене, или вообще заменить другим человеком, или добавить что-то, сделав неузнаваемой.

Нельзя сказать, что волнением совершенно невозможно было управлять, Он не знал, что это был за «образ», под воздействием чего принял черты, не имеющие ничего общего с лицами из списка «Семья», «Близкие друзья» и даже «Знакомые». Возможно, «образ» или его более поверхностный собрат – «личность» был тонким, обладающим снисходительностью, на которую дает право хорошее здоровье, имеющим шанс выбрать развлечения, например боулинг, чего больные не могут себе позволить. Обладая природной прочностью и выносливостью, Шеп даже редкую, незначительную простуду или грипп превращал в трагедию. Он проклинал мрачность цветов, резкий звук музыки и птичьей трескотни, тревожную бессмысленность прилагаемых усилий, когда ты болен, поскольку сам переживал те же ощущения, словно весь окружающий мир занедужил. Сила духа его покидала, аппетит пропадал, не было желания шутить. Таким образом, малейший вирус, словно лимон, выжатый в стакан молока, заставлял его, крепкого, оптимистичного, веселого человека, скисать и становиться мрачным и безразличным занудой. Это было уж слишком для долгого сохранения «образа». Следовало умножить все это на тысячу, и становилось понятным, почему он так волновался, представляя, кто или что лежит в отделении интенсивной терапии клиники «Каламбиа Пресвитериан».

Шеп, скорее всего, был не одинок в ненависти к больницам, когда приходится навещать того, кого любишь, борясь с желанием бежать без оглядки. И дело было не в запахах или подсознательном страхе заразиться. Болезнь всех уравнивала, вопрос только, на каком уровне. Одетые в одинаковые рубашки, пациенты лишались индивидуальности, которой каждый из них обладал за пределами этого здания – самодостаточности, умения приносить пользу, любопытства. Поглощая жидкость, пищу и лекарства, они испускали лишь зловонный запах и все как один были обузой. Призрачный свет ночников в палатах, отсутствующие взгляды, обращенные к экрану телевизора, гнетущее ощущение того, что все эти люди не одинаково важны, а одинаково безразличны.

Тем не менее Шеп старался думать лишь о том, что все они имели право на лечение, и работник прачечной, и дирижер филармонии. Он верил, что служащий прачечной, каким бы недалеким, угрюмым, инертным человеком он ни был, получает не менее квалифицированную медицинскую помощь, чем маэстро. Лет пятнадцать назад, когда Шеп подпиливал бензопилой ветки дерева в Шепсхед-Бэй и поранил себе шею, это походило на инцидент с пальцем Глинис, только рана была больше и расположена очень близко к артерии. Кровь лилась рекой. У него до сих пор остался шрам. Лучше всего ему запомнилось охватившее его тогда удивление. Постепенно оно сменилось состоянием шока. Он даже не мог развлекать медсестру, оказывающую ему первую помощь, веселыми историями. Человек, всегда гордившийся умением приносить пользу людям, теперь не сможет даже прикрепить кронштейн для жалюзи или установить стеклопакет на чердачное окно. Кто-то, совершенно ему незнакомый, прикладывал к ране чистое полотенце, чьи-то руки приподнимали его и перекладывали на носилки. В голове вертелись мысли о том, что будет вполне объяснимо, если в приемном отделении больницы его спросят не только о том, принимает ли он какие-то лекарства и нет ли у него аллергии на пенициллин, но и высок ли его IQ и может ли он построить десятиэтажный дом; сколькими языками он владеет, когда последний раз делал что-то полезное; хороший ли он человек. И все это вместо того, чтобы как можно скорее остановить кровотечение, даже если вы едва произносите каждое слово.

Из-под простыни тянулось множество трубок, а Глинис, казалось, занимала на кровати место не больше ребенка. Ее тело напоминало куль, забракованный и отброшенный в сторону. По словам доктора Хартнеса, прошлой ночью они отказались от инъекций морфина и убрали трубку из носа. Хирург также предупредил, что, когда она проснется, сознание ее будет чуть рассеянным. Она казалась вялой, полусонной, лицо было мертвенно-бледным. С первого взгляда он даже не смог поверить, что этой женщине пятьдесят.

Шеп аккуратно переставил стул, стараясь не царапать ножками пол. Присел на краешек. По сравнению с суетностью Бродвея этот мир казался болотом, где ожидание радости намного приятнее, чем сам факт, – глоток ананасового сока, бланманже с клубничным соусом во вторник, посетитель с букетом цветов, чей сладкий аромат проникает в желудок и заставляет его бунтовать. Мир, похожий на нирвану, позволяющий надеяться лишь на ослабление боли, а не на полное избавление от нее. Он панически боялся здесь оказаться, словно не был сейчас именно здесь. Ему так хотелось разрубить эти трубки могучим мечом, словно цепи, удерживающие возлюбленную в темном подземелье, и, подхватив ее на руки, унести в бурный мир света, такси, хот-догов, наркоманов и ростовщиков-доминиканцев, поставить голыми ногами на асфальт, чтобы она вновь почувствовала себя живым человеком.

Он взял свободную от капельницы руку Глинис и попытался согреть ее своими ладонями, голова ее перекатилась по подушке, и она повернулась к нему лицом. Веки дрогнули. Она медленно облизнула губы, с трудом сглотнула.

– Шепард.

Его имя, произнесенное гортанным голосом, прозвучало с мурлыкающей нежностью, которая его всегда возбуждала, даже если она и не ставила такой цели. Теперь ее глаза были широко распахнуты, и он узнал жену.

Это была она, Глинис, хотя и находилась не совсем здесь. Она отправилась в далекое путешествие, из которого вряд ли вернется.

– Как ты себя чувствуешь?

– Какая-то тяжесть… но и легкость одновременно.

Она говорила, словно была пьяна, и каждое движение языка давалось с трудом. Ему так хотелось напоить ее, но это было запрещено. Ничего не должно попасть в кишечник, пока не восстановятся его функции.

– Удивительно. – Кажется, она произнесла именно это слово, подняв глаза к потолку. – Просто поразительно.

Конечно, она не могла оглядеть палату, как это мог сделать он.

– Старайся много не разговаривать.

– Сны… Такие реальные. Такие длинные и запутанные. Что-то о серебряной тиаре. Она была похищена, и ты помог мне отомстить…

– Ш-ш-ш. Позже расскажешь. – Потом она, скорее всего, и не вспомнит. – Ты знаешь, где находишься? Помнишь, что произошло и почему ты здесь?