Книга Поцелуй богов - Адриан Антони Гилл

— Ли, восхитительно! Как любезно с твоей стороны и предусмотрительно.

Внутри оказалась визитка магазина на виа Монте Наполеоне в Милане и платиновая карточка «Америкэн-экспресс». Джон вынул ее из кармашка.

«Джон Дарт, эсквайр».

— Не понимаю. — Он провел пальцем по выпуклым буквам. — Это неудобно. Я не могу… Не хочу.

— Джон, перестань. Я хочу, чтобы ты взял. В этом нет ничего дурного. Тебя не покупают. Просто будет проще, если ты сможешь сам платить за покупки. И тебе приятнее. Дело пустячное. Свою карточку я постоянно теряю. А так мне не придется думать. Пойми правильно.

— Ли, я в самом деле не могу.

— Джон, это всего лишь деньги. Как бы ни сложились между нами отношения, наша связь обойдется тебе куда дороже, чем мне. Там кое-что еще.

Он пошарил в кармашке и обнаружил черно-белую фотографию: они целовались с Ли во всполохе вспышки — его рука на ее затылке, ее у него на груди.

— Рядом с отелем. Это тот папарацци. Ты видела этот снимок в газете.

— Естественно. Лучший кадр из всех, где я с кем-то целуюсь.

— А было много?

— А что, римский папа, по-твоему, гадит в лесу?

— Постой-ка, если ты просматривала газеты, то должна знать, кто такая Петра?

— Ужасная, вредная маленькая бестия. «Он бросил силиконовую девку, чтобы остаться со мной». Я чуть было не прилетела обратно, чтобы выцарапать ее крысиные глазки.

— Значит, ты обо мне думала.

— Я же тебе говорила.

— И была недовольна Петрой.

— Конечно. Она интригующая сучонка.

— О ком это вы рассуждаете? Тащите ее сюда. Мне кажется, она принадлежит к моему типу людей. — Явление Лео оторвало бы от завтрака целый лагерь беженцев: мокрый и явно разгоряченный, в кафтане от Версаче, который то прилипал к телу, то обнаруживал множественные выпуклости и расщелины. Он походил на прачечный мешок Луи Тридцать Первого.

— Это моя девушка.

— У него еще и девушка! Бесчленный поэт, у которого с одного боку девушка, с другого Ли Монтана! Ты умеешь устраиваться.

Кроме паспорта Джон привез из Лондона пачку стихотворений. И по утрам после завтрака садился на маленькой веранде в новых полотняных шортах и хлопчатобумажной тенниске с бутылкой воды и вазой груш и старательно шлифовал унылые гагатовые прямолинейности и безнадежные порывы отчаяния. Чувство ушло, и теперь он исправлял и редактировал в состоянии ворчливого смятения, перечитывая неподатливые слова и сухо харкающие слоги. Никак не удавалось воспроизвести настроение. Джон смотрел на пузырчатые строки, и ему чудилось, что их написал другой — они исходили из пещерной темноты, куда дорога оказалась закрытой. Он поражался вышедшим из-под чужой руки черным, шероховатым словам и не мог понять, почему не способен вернуться обратно. Всасываемое им солнце не отбрасывало теней и слепило, и Джон приводил в порядок строфы, как стряпчий завещание, осторожно ступая по горестям и опасаясь, что спугнет чувство и что его неглубокое счастье может разъесть металл. В довольстве мало искусства. Джон не хотел переписывать в креме для загара то, что сочинял в слезах.

Поэзия — самый эфемерный творческий процесс. Кто знает, как он живет и где зарождается? Чем питается и каковы его естественные привычки? Он существует в полумистическом пространстве собственного воображения, там, где обрывается всякая дорога и куда рискуют забрести лишь одинокие охотники или дичь. Нельзя научиться опознавать поэзию или ее генерировать. Никто не посещает школу поэзии и не получает степень по стихам. И все же поэзия существует — на скальпельно-остром срезе культуры: замечательное, блистательное, сияющее явление. Стихи происходят издревле. Поэзия существовала задолго до первого зарегистрированного прозаического произведения. Она сродни и танцу, и ритму, и памяти, уникальной потребности нового существа с напуганным разумом и торчащими в стороны большими пальцами рук, существа, кому дана несравненная способность воображения за пределами горизонта и сумерек и желание запомнить и передать другим существо вещей, то настоящее зерно, что таится под плевелами. Стихи — модели предметов, которые улавливает только внутренний глаз следопыта. Стихи — это споры памяти. Но память к поэту Джону Дарту никак не хотела возвращаться.

Джон понимал, что эти несколько свободных страниц — дневник путешествия, которое он больше никогда не предпримет. Что он так долго бился, чтобы стать поэтом и творить поэзию, но в эти недели свернул с изрядно истоптанной лирической тропинки в лес и обнаружил поэзию, дико разросшуюся на корнях и загнивающем торфяном мхе его собственной жизни. Он мог никогда больше не обнаружить этого места и с грустью сознавал, что не хочет идти и искать.

Джон взял грушу и внимательно на нее посмотрел. Осмелюсь ли я съесть эту грушу? Ничто не пробьет сахаристой оболочки его дня. Депрессия и отчаяние подобны боли, голоду и холоду, чувствам, которые невозможно воспроизвести из счастья и согретости. Значит, существовало поэтическое правосудие.

Джон спустился к бассейну. Нагая Ли лежала на животе в тени. Он поцеловал ее в плечо.

— Удачное утро, милый? Много рифм и смыслов? А как насчет ритма, того, что в кровати?

Джон провел ладонью по ее глянцевой заднице.

— Собираюсь посвятить твоей попке сонет.

— Только сонет? Я рассчитывала на сагу. Хочешь искупаться?

— Чуть погодя.

Ли подошла к бассейну, соскользнула в воду и поплыла, ударяя по воде короткими гребками и высоко выставляя над поверхностью голову, словно несла на ней невидимый поднос.

На другой стороне Лео сгреб пятерней низ своих плавок и кричал в мобильный телефон:

— Мне нет никакого дела! На хрен сдалось! Можешь задуть самому себе! Именно! Самому себе! Говори по-английски, говнюк! Да хоть затрахайся. И засади своей сестре и своей мамочке. То, что слышишь, вотр мер, засранец! Что? Нет уж, маши в собственное спидоносное очко! Эй, Джон, как будет по-французски: «Чтоб твоей дочери бешеные ослы в манду нассали»?

— Э-э… Ле потаж дю жур э роньон, мон брав.

— Не бросай трубку, говнюк. Как тебе понравится вот это: ле потаж дю жур э засранный роньон, мон брав. Ба! Мне кажется, он заплакал. — Лео швырнул телефон. — Что за страна! Долбаная страна. Сыр здесь воняет, как манда, а манда благоухает розами.

Телефон зазвонил опять.

— Да, Морис. Нет, страна долбаная. Их сыр пахнет мандой, а манда благоухает розами. Да, только что это понял. Как там с моими деньгами?

Джон наблюдал, как показывалась над водой и исчезала аккуратная промежность плывшей по-лягушачьи Ли. Остальная ее почта осталась разбросанной рядом со стулом. Он взял листок разлинованной школьной бумаги.

«Дорогая мисс Монтана, я вас люблю. Я видела все, что вы сыграли. Наверное, вы получаете много подобных писем, но я в самом деле хочу походить на вас. Мне семнадцать лет, и сейчас я лежу в больнице. У меня рак и выпали все волосы. Я попросила себе парик, такой, как ваша прическа. Я чувствую, как вы сражаетесь с моей опухолью. Уже поздно, завтра у меня повторная операция. Знаю, все будет хорошо, потому что вы со мной. Я вас люблю и чувствую, что вы меня тоже любите».