Книга Кремлевские призраки - Игорь Харичев

Токарев сей момент к Воропаеву. Зашел, сел. Воропаев что-то пишет.

– Женя, прости, у меня срочная работа.

– Я ненадолго. Любопытная новость. Слышал, что группа должна в Канаду ехать?

– Не слышал.

– А зря. Мог бы подсуетиться. А то опять непонятно каким образом набрали туда людей. Одни безвылазно в Москве сидят, вкалывают, а другие уже второй раз едут. Семенов, Каменецкий. Полыева едет. Штукина. Ты учти. Еще можно вмешаться.

– Учту, – этак равнодушно говорит Воропаев.

– Нам только за государственный счет и остается ехать. При нашей зарплате. Я бы на твоем месте подсуетился. Ну, и насчет меня не забудь. Если удастся, конечно. Со своими ехать приятнее. Так что не забудь.

– Женя, как же мне забыть такого человека. Не беспокойся, без тебя я не поеду. Сегодня же все выясню. Справедливость восторжествует.

Казалось бы, все, можно быть спокойным – вопрос решен. Только ни черта он не сделал. И сам не поехал, и за Токарева не попросил. Засранец… Все равно, стоило с ним поговорить.

Утром он зашел к Воропаеву – того не оказалось на месте. Потом на Токарева свалилась срочная работа, и лишь три часа спустя он заглянул в нужный кабинет. Воропаев, который сидел за своим столом, попытался от него отмахнуться:

– Женя, у меня срочная работа.

Этим Токарева нельзя было пронять. Он устроился напротив, за приставным столиком, вальяжно закинул ногу на ногу.

– Я ненадолго. – И как бы между прочим продолжил.

– Что будет, если коммунисты победят? Закроют они всякие общественные организации, благотворительные фонды?

– Закроют, – без тени сомнения бросил Воропаев.

– А с нами что будет?

– Посадят.

Каково такое было услышать? У Евгения что-то упало внутри.

– Шутишь?

– Какие шутки. На Колыме окажемся. Эти нас не пожалеют.

Воропаев крушил остатки надежды.

– Так, может, последние дни гуляем на свободе? – Токарев попробовал изобразить бодрую улыбку и почувствовал: не получилось. Вышло нечто жалкое. Но его волновало другое. – А благотворительные фонды, говоришь, закроют…

Он сам чувствовал нутром – закроют. Уничтожат всякую надежду. Выкорчуют до основания. Сволочи. Гады… Помолчал, потом изобразил оживление: надо было выяснить про особый указ.

– Я слышал, какой-то ключевой указ готовится. Большой шеф решился на разгон съезда?

Воропаев состроил хитрую физиономию.

– В восемь вечера смотри телевизор.

– А что будет?

– Увидишь.

Не сказал про указ. Секретничает. До восьми еще о-го-го сколько ждать. Он и не станет. Дудки!

Токарев кинулся в делопроизводство, разыскал Дмитрия Сергеевича – этот безвредный, улыбчивый мужик должен знать про указ. Он скажет.

Но и тут Евгения ждало разочарование: Дмитрий Сергеевич тоже молчал, как партизан.

– Сергеич, шепни, – умолял его Токарев. – Я никому.

– Не могу, – спокойно звучало в ответ.

Это было обидно. И глупо. Что он, в конце концов, чужой? «Засранцы!» – злился Токарев.

– Ты чересчур нервный в последнее время, – Дмитрий Сергеевич смотрел на него добродушно.

– Еще бы. Такое творится… – Он решил попробовать еще раз. – Так не скажешь?

– Нет.

– Как знаешь. Но… зря.

«Может, Ельцин чрезвычайное положение введет? – размышлял Евгений, выходя в коридор. – Скрутит всех этих. Посадит. И правильно, черт их дери. Нечего против легитимной власти выступать».

Он превратился в яростного сторонника режима, хотя прежде был к нему равнодушен: рынок, не рынок, какая разница, лишь бы деньги иметь и лишь бы какой-то порядок был, чтобы не убивали на каждом шагу, чтобы дети спокойно по улицам ходили.

Движимый нетерпением, Токарев бросился к Виктору Петровичу. Тот уверял, что не знает про указ, и, похоже, не обманывал. Оставалось ждать. Как это было нестерпимо. Гадко.

Вечером президент сообщил россиянам об указе номер тысяча четыреста. Верховный Совет был распущен, все остальные советы последовали за ним. Двоевластие устранили. По крайней мере, на бумаге.

Токарев надеялся, что теперь установится порядок. Но положение только ухудшалось. Неистовая оппозиция продолжала свои сходки. Верховный Совет не желал сдавать власть. Белый дом походил на центр восстания. Обосновавшийся там вице-президент провозгласил себя главой государства и отдавал свои распоряжения так, будто в Кремле никого нет, будто прежнего хозяина страны уже скинули. Указ не помог. Противостояние нарастало.

Неуловимый запах беды все более наполнял пространство, окружавшее здания, жилые дома, втекал в кабинеты, в комнаты, в коридоры, в ванные и туалеты.

Гнетущее уныние донимало Токарева, и он по-свински нажрался в один из вечеров, будто так можно было спрятаться от глухой тоски. Утром он поднялся через силу. Он чувствовал себя гораздо хуже, чем прежде.

– Болит голова? – неподдельное сочувствие наполняло голос Кривенко. Они выпивали вместе, хотя сослуживец не перешел тонкую грань и лично посадил страдальца в разгонную машину.

– Болит, – сознался Евгений.

– Хочешь поправиться? Там осталось.

– Смотреть на нее не могу. – Токарев имел в виду водку.

Немного придя в себя, он направился к Воропаеву. Тот выглядел вконец усталым, будто не спал несколько ночей. А может, так оно и было.

– Указ не помог, – мрачно сказал Токарев. – Хуже стало.

– Хуже, – невесело согласился Воропаев.

– Думаешь, все рухнет?

– Есть вероятность. Но будем надеяться на лучшее.

Голос Воропаева звучал блекло. Бодростью от него трудно было зарядиться. И тут Евгению пришла горячая мысль.

– А если коммунистов спровоцировать на выступление, на беспорядки, а потом подавить все это железной рукой?

Воропаев глянул на него живыми, встревоженными глазами.

– А если джина обратно в бутылку загнать не удастся?! А если армия откажется стрелять?! – Он помолчал, потом продолжил более спокойным голосом. – Нет уж. Лучше обойтись без стрельбы и без крови. По крайней мере, предпринять все необходимые для этого усилия. Лучше. Можешь мне поверить.

В невеселых мыслях уходил Евгений от Воропаева. Неужели он потеряет все? Дудки. Надо убивать этих красных, рвать на части. Он сам готов стрелять. Из автомата, из пушки. Лишь бы уничтожить коммунистическую гидру. Но что ему оставалось? Ждать.

И он успокоился. Превратился в саму невозмутимость. Он удивлялся себе. Но это было так. Он ждал. Сумрачно, угрюмо. И лишь многозначительно повторял в ответ на все разговоры: