Книга Все мои уже там - Валерий Панюшкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Своих жен, губернаторских дочек, капитан Тич свозил на затерянный в море необитаемый остров, где они и жили, рожая Черной Бороде детей, как правило уродцев, по причине врожденного сифилиса и прочих врожденных венерических болезней.
Рассказывают, будто однажды команда Черной Бороды усомнилась в том, что у их капитана и впрямь заключен договор с дьяволом. Тогда капитан Тич приказал команде спуститься в трюм, спустился и сам со своими матросами и – поджег корабль. Пожар разгорался, а Черная Борода только хохотал беспечно до тех пор, пока матросы не упали перед ним на колени, не признали капитана Тича дьяволом во плоти и не испросили разрешения потушить пожар.
В другой раз на корабле у капитана Тича случился бунт. Черная Борода своими руками убил предводителя бунта, а пятнадцать участников бунта своими руками связал и высадил на необитаемом острове. В то время это было распространенное наказание высаживать бунтовщиков на необитаемом острове. Но принято было давать каждому пистолет с одной пулей, чтобы можно было застрелиться, а не погибать мучительной и долгой смертью от голода и жажды. Капитан Тич, однако, вместо заряженного пистолета выдал каждому бунтовщику по бутылке рома. А в качестве закуски отдал им гроб с телом их незадачливого предводителя.
Этот его поступок даже среди пиратов считался беспримерной жестокостью. Такой легендарной жестокостью, что о ней даже сложили песню:Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо и бутылка рома.
Пей! И дьявол тебя доведет до конца.
Йо-хо-хо и бутылка рома…
Они слушали как дети. Они слушали и пили виски, ощущая себя пиратами, выброшенными капитаном Тичем на необитаемый остров. Толик только спросил:
– А что с ним дальше случилось?
Я ответил:
– Что случается с пиратами? Его повесили, Анатолий. Его повесили как собаку.
Я был изрядно пьян, и парни мои тоже. Мое опьянение дошло до той блаженной точки, когда ничто не тревожит и ничто не страшно. За окнами светало. Я решил отправиться спать и уговорить Ласку тоже поспать немного. А парням я сказал, что если они хотят продолжать вечеринку, то пусть не шумят здесь, а берут виски и идут к Толику. Так они и поступили, и я смотрел, как они шли, покачиваясь, вдоль пруда и горланили без всякой мелодии песню про пятнадцать человек на сундук мертвеца. Песню про беспримерную жестокость проклятого капитана Тича по прозвищу Черная Борода.
Я поднялся в спальню, налил себе холодную ванну и тут только сообразил, что чемодан мой со всеми вещами так и остался стоять в прихожей на полу возле караулки. Делать было нечего. Я накинул халат и спустился вниз по лестнице, пару раз чуть было не навернувшись и чуть было не сломав себе шею.
Дверь караулки была открыта. В караулке горел свет. За пультом сидела Ласка, про которую я думал, что она тоже, как и я, пошла спать. Но нет. Перед Лаской стояла видеокамера, и Ласка говорила прямо в объектив:
– Любимый, любимый, я прошу тебя. Пожалуйста-а-а-а! – она принялась хныкать, и я вдруг представил себе, как сто тысяч человек в Интернете видят ее хнычущей. – Любимый, пожалуйста, пожалуйста. У меня схватки. Я рожаю. Это будет твой ребенок. Пожалуйста. Мне страшно. Если ты не можешь вернуться, пожалуйста, пожалуйста, хотя бы открой дверь. Мне больно, мне страшно. Пожалуйста. Мне нужно «Скорую». Пожалуйста. Мне нужно в больницу. Любимый…
Я протянул руку над Ласкиным плечом, выключил камеру, в которую Ласка говорила, и поцеловал девочку в голову:
– У тебя схватки, девочка?
Ласка кивнула.
– Как часто?
– Раз в час.
– Это первые роды?
– Первые.
– Тогда у нас полно времени.
Я отправился в гостиную, плеснул в бокал коньяка и отнес его Ласке:
– На-ка! Выпей!
– Мне нельзя, – она развернулась ко мне в кресле и смотрела на меня снизу вверх. – Мне надо в больницу.
– Малыш, – я погладил ее по щеке. – Мы не можем в больницу. И тебе не надо в больницу. Миллионы лет бабы рожали без всяких больниц. И ты родишь. Все будет хорошо. А вот что тебе надо, так это выпить глоток коньяка и пойти поспать. – Насколько я понимаю, голос мой ее успокаивал, поэтому я продолжал: – Рожать не страшно, малыш. Все происходит само. Но если ты не поспишь, у тебя не будет сил тужиться. И мне надо поспать. Иначе завтра, когда ты станешь рожать по-настоящему, я буду валиться с ног и не смогу толком помочь тебе.
На самом деле, я понятия не имел, как принимать роды и как назавтра я стану помогать Ласке, когда она станет рожать по-настоящему. Я понимал только, что надобно ее успокоить, а там уж как бог даст.
Дрожащими руками Ласка взяла коньяк из моих рук и выпила. Ей стало легче. Я помог ей подняться и повел в спальню. На лестнице девочку застала схватка. Девочка повисла у меня на плечах и прижалась ко мне.
В спальне я спросил:
– Есть у тебя ночная сорочка?
Сорочка нашлась. Я раздел Ласку донага и помог одеться в сорочку. Уложил в постель, укрыл простыней. Погладил по голове. Поцеловал в ухо. Велел ни о чем не беспокоиться и разбудить меня, если схватки пойдут каждые пять минут.
– Хотя, я думаю, мы еще успеем как следует выспаться, пока схватки пойдут каждые пять минут, – сказал я, поцеловал Ласку на этот раз в висок, потушил свет, задернул шторы и вышел в коридор.
Честно говоря, хмель совершенно слетел с меня, и меня слегка потряхивало от волнения. На всякий случай, я добежал до Толика. Прапорщик и Банько сидели на крылечке обнявшись и вели совершенно невразумительную беседу про какие-то колокола, какие-то медные сплавы и какую-то чудотворную икону, которую надо поднимать, чтобы никто не ходил в Макдоналдс.
«Пьяные идиоты», – подумал я. И скомандовал:
– Так, парни! Быстро спать! У Ласки схватки! Завтра мне надо, чтобы вы были трезвые и на подхвате!
Я думал, мне придется разгонять их пинками и слушать их пьяный бред. Но вопреки ожиданиям, Толик беспрекословно повиновался. Встал, схватил Банько под мышки, оттащил на диван в гостиную, сам рухнул рядом и захрапел, едва голова его коснулась подушки.
А я вернулся в наш дом. Плеснул себе еще каплю виски. Вошел в караулку. Включил видеокамеру. Громко и четко сказал в объектив:
– Сука!
Потом выключил камеру, поднялся в спальню, лег в постель и заставил себя спать.
Нет, по пути я еще заглянул в спальню к Ласке. Ласка спала. Улыбаясь и хмурясь во сне, как спят дети.И я слышал, как голос зовет меня: «Алексей! Алеша!» Голос звучал снаружи, из огромного дверного проема, откуда лился свет, такой яркий, что мне казалось, будто я стою в полной темноте. «Алексей! Алеша!» Я поднял немного глаза и увидел на дверной притолоке карандашную черту и надпись: «Алеша 1945». И побежал в сад. Меня обдало теплом и светом. Ноги на бегу приятно утопали в сосновой хвое, которой засыпаны были дачные тропинки. А стволы сосен так сверкали на солнце, как будто были огромными желтыми лампами, световыми колоннами. Я обогнул дом и побежал к террасе, на ступенях которой сидела, счастливо улыбаясь, моя бабушка, протягивала ко мне руки и звала меня: «Алексей! Алеша!» А напротив бабушки стоял, улыбаясь, двухметровый широкоплечий красавец генерал Акопов, за искреннюю мою к нему любовь неизменно плативший мне дань игрушечными оловянными солдатиками и танками, которые отливал добродушный ординарец генерала великан Иванченко. Иванченко тоже был здесь, только присел на корточки и протягивал в мою сторону целую оловянную танковую бригаду, расставленную на его огромных ладонях, как для парада на плацу. «Алексей! Алеша!» А за спиной Иванченко стояли дети генерала – Хасан и Алсу. В белом платье, подумал я. Алсу в белом платье, как садовый колокольчик. Взрослые уже. И смеялись. Я подбежал к генералу. Он подхватил меня, подбросил вверх, держал над собою на вытянутых руках и смеялся так, что с него упала фуражка. А я хотел спросить его что-то, не знал, какими словами спросить, и спросил наконец: «Дядя Наиль, правда все кончилось?» «Правда, малыш», – он прижал меня к груди, обнял и покачал, как маленького. И я чувствовал сквозь рубашку, как колют меня и холодят его ордена. И я подумал, что хорошо было бы потрогать орден Красного Знамени. А он снова подбросил меня и принялся кружить и кричать: «Все кончилось! Победа! Победа! Все кончилось!» И кружил так долго, что закружил совсем, и, когда поставил на землю, голова моя была как в тумане, а ноги не слушались. Я сделал пару шагов и упал ничком в траву. Трава пахла медом, и прямо у меня перед глазами полз по травинке невозмутимый жук-пожарник, нет, два жука-пожарника, нет, один жук пожарник. Я закрыл глаза, и тогда услышал гомон птиц надо мной и легкие шаги Алсу по траве. Она присела ко мне. Тронула меня за плечо и сказала: «Алексей! Алеша! Мальчик мой хороший, тебе плохо? Алексей!»
