Книга На крови - Сергей Дмитриевич Мстиславский

Нелепо торчал в белесой мути неба золотокованный шпиц — точно кол, вогнанный в царские могилы, засклепленные под сводами собора. Сегодня, к этим могилам могла бы прибавиться еще одна.

Могла бы прибавиться... чтобы гноем этого нового трупа совершилось новое миропомазание? Нет. Только за бороду. Кончено. Об этом можно больше не думать.

И все же: подумалось. Кто-то толстый, в черном резиновом, глянцевом от дождя, растопорщенном макинтоше, прошел мимо — шатаясь и хлястая тяжелыми калошами по лужам. Что такое? Почему от этой черноты — мысль о царских похоронах?..

Вспомнил... «Черный рыцарь с опущенным мечом». На похоронах Александра. Он шел, по церемониалу, где-то там, перед катафалком, после царской охоты или волостных старшин. Говорили: черный доспех был настолько тяжел, что — по росту и силе — не удалось подыскать никого, даже из гвардейских правофланговых. Нашелся, по вольному найму, какой-то мясник. Но и тот не сдержал: когда он шел мимо нашей делегатской шпалеры, он хлястал ногами и шатался — совсем как тот, в макинтоше. И подпирался мечом, наваливая на него окованный сталью живот... Символ царственной скорби, хранитель династии!

В трупе иногда больше силы, чем в живом. Даже Даша не назовет этого афоризмом...

А ведь Карпинский застрелится. Или уже застрелился?

———

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

КОНСТИТУЦИЯ

Тучи гонят в обгон, черными, синими клочьями. Мелькнул, между дымными клубами, месяц — ярким осколком щита рассекая края налетевшего облака. Растерянный! Погнутый! Вот-вот повернется под новым налетом тылом к земле... дзиг! и... нет света! Ни зги не видать — ни вверху, ни внизу...

Стачка!

С адмиралтейства бьют в мглу, хлеща по сгорбленным крышам, шаря бледным, твердым лучом, по черным площадям, черным улицам — прожекторы... Один, два, три... По Троицкому мосту — редкие пешие... Один, два, три... На Неве — быстрая, чуть-чуть засеребреная рябь.

Ветряно, весело.

Последняя железная дорога — Финляндская — стала.

Все-об-ща-я за-бас-тов-ка!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но упрямо отзванивают, над стеной Петропавловки, столетним звоном часы: «Коль славен». На крепостном фасе, что выходит к Каменноостровскому, у запавших вглубь, под иконою, древних, плотно припертых ворот, наспех ставят полевую батарею. Пригибаясь, словно под вражьим огнем, перебегают между орудиями серые, в синем сумраке, солдатские тени. Глухо цокают вдали, по торцам проспекта, копыта полицейских патрулей. Парк шумит октябрьским ненастным шумом.

Пусто кругом, глухо...

Ночь близко. Над самым городом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Каменноостровский застыл. Плотно приспущены занавесы в окнах попутных домов. Пугливо выглянул, на случайный звонок, из-за тяжелых, еще не разбитых каменным градом, зеркальных стекол непривычно растрепанный швейцар. Слизлой дрожью передернутая, тянется обывательская жуть — от домов, от торцов, от дребезжащих под ветром, сиротливых над пустыми панелями фонарей. Любо!

— Ударим наконец?.. «С одними ножами засапожными».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В тупиковом, незаметном проулке тускло мигают над четырехколонным под’ездом два белых, еле налитых светом, фонаря: «Аквариум» торгует: единственный, кажется, притон в городе, который не затронут забастовкой... Некому о нем вспомнить. Рабочий здесь не бывал и не слышал.

Вдоль брандмауэра, насупротив под’езда, и нынче, как всегда, вытянулись цепью пролетки и автомобили с затушенными огнями. С’езд. Но не юлят под ногами голоногие мальчата, навязывая афишу, выпрашивая окурок. Стачка ли их разогнала? Или что?..

Иван Николаевич назначил — к двенадцати, точно. У меня еще полчаса времени в запасе. Иду я с пустыми руками. Азеф просил обязательно добыть сведения о секретном совещании, которое было сегодня в штабе, в связи с забастовкой. Я не узнал ничего.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В передней, у вешалок, — некстати, — знакомое лицо. Щекотов, саратовец, земец. Познакомились летом, в Москве, на земско-городском с’езде — в Долгоруковском доме, что за пустырем, против храма Христа спасителя.

Хотел пройти стороною. Заметил.

— Во-от, батенька, дела. И вы сюда? Ничего не поделаешь, хоть дорого: единственное место — все рестораны закрыты, а есть хочется, смерть... Ну, и вспрыснуть, собственно, надо бы — по русскому, по православному обычаю... Можете, батенька, поздравить.

Швейцар, покачивая головой, принял мое пальто.

— Уж не знаю, как вас Иван Павлович устроит, такое нынче скопление... Как бы сказать: катастрофа.

— Еще бы не скопление, ежели некуда иначе и деваться: стачка! Вы не знакомы, господа? Это — наш предводитель уездный; тоже со с’езда. А я вашу фамилию, простите, забыл. Лицо хорошо помню, а фамилия выскочила.

— Ну, и не ловите. Вы что же, «учредились», наконец? Конец «Союзу освобождения», да здравствует «Конституционно-демократическая партия»? Я не поздравляю вас с переименованием.

— Вот мы сейчас бутылочку, и поздравите.

— Не с чем! «Союз освобождения» — это звучало нелепо, если хотите, но в этом было что-то свое, Восток. «Конституционно-демократическая партия» — от одного имени на три версты тянет парламентской скукой, застегнутыми сюртуками, застольным спичем... Вы переходите с Востока на Запад; с восхода — на закат: берегитесь!

— «Ворон, каркая, к мести зовет»! Крайний вы, крайний! Знаю — Милюков жаловался: к нему, говорит, ни с какого боку. А я, батенька, бок-то найду, — гогоча, он просунул мне руку под локоть. — Пойдем, в самом деле, никогда не был так голоден, как сегодня. А насчет судеб наших не сомневайтесь! В России три силы: горожане, земцы, интеллигенция, все три у нас. С нас довольно.

— А Совет?

— Государственный? — дернул бровями Щекотов. — При чем он тут?

— Ни при чем. Я говорю о Совете рабочих депутатов. О том, что тринадцатого организовался. Сегодня первый номер его «Известий» вышел.

— Видал! — Щекотов теснее прижал мой локоть и расхохотался. — Мы с ним, с Советом, контакт