Книга ФИЛИСТЕР (Один на троих) - Владимир Исаевич Круковер

и у всех полудиких сообществ, четкая и жестокая организованность. Структура подчинения, как в диктаторских государствах, но с налетом мистики. Женщина в их структуре ценилась дешевле лошади, а пацаны до определенного возраста вовсе не принимались за равных.

(В 1956 году вышел судьбоносный указ об оседлости, который коренным образом изменил как образ жизни цыган, так и их роль в советском обществе. Согласно этому документу, бродяжничество, коим, собственно, и является кочевые традиции цыганского народа, стало преступным, и подлежало уголовному преследованию. Но Хрущев сотоварищи не стремился всех до единого цыган отправить в места не столь отдаленные. Задача их состояла в том, чтобы:

дать им возможность честно трудиться;

дать им возможность учиться;

уничтожить в их менталитете те черты, которые шли вразрез с советской моралью и идеологией.

Сразу после публикации указа, цыганам начали давать жилье в сельской местности, а также разрешили строиться в тех местах, где их застало вступление в действие этого закона.)

Так что нынче цыгане воспринимались мной с элементом брезгливости. Но, видимо, составляющие сознании думали иначе. Поэтому я протянул мелким трояк — на конфеты. И осознал ошибку лишь тогда, когда на «богатого» дяденьку навалилась вся кодла, включая женщин.

Старый прием, когда несколько человек отвлекает, а один обчищает карманы.

«Вот, — помыслил я внутри своего сознания — вот что бывает, когда не слушают старшего, более опытного. А кто-то еще по карманам лазит получше этих оборванцев, хочет нас всех отправить на нары».

Я твердо уверился, что не лечится надо, а наладить дружественную связь между сознаниями. И уверен выбрав себе роль старшего. Ибо действительно был старше всех, даже Ветеринара, который, вроде, только до 2000 дотянул.

Зажав карман я выбрался из цыганского хоровода безжалостно пихая и женщин и детей.

И вновь подумал, что нынешнее время недоброжелательно к нашему синтетическому сознанию.

Но это мнение пришлось изменить после визита домой.

Я купил в «кулинарии» пельмени, соблазнившись их ручной (почти домашней) лепкой. И в том же гастрономе купил яблочный уксус и, конечно, «бородинский» хлеб. И поспешил домой чтоб побыстрей сварить и погурманствовать.

На открытие входной двери среагировала, естественно, старшая по квартире. Она вышла в коридор и, пока я отрывал свою дверь, успела облить меня елеем добродушия.

— Сынок, я повиниться хочу. Я тебя поначалу за спекуля (спекулянта) приняла — весь такой из себя, в дубленке. Хлопцы мне сказали, что солдатик ты, ранетый. Извини меня, дуру старую…

Как не пытался я оттереть бабку от своей квартиры — просочилась. А увидев, как я выкладываю в морозильник пельмени, запела

— А давай я тебе пельмешек-то наварю, у тебя, небось, и кастрюли нету-ти. А я с лавровым листиком тебе отварю.

— Ну давай, — смирился я, подумав, что надо менять жилье. Это с враждебными жить терпимо, а с дружелюбными — нервов не хватит.

Тем ни менее, пока я переодевался, пока прятал гимнастерку с наградми, пока думал о том, что надо дубленку сменить на москошвеевское демисезонное пальто, мне принесли кастрюльку с горячими пельменями, поверх которых плавали два листика лаврушки.

— Тарелка хоть есть? — поставила кастрюлю на подставку, которую принесла с собой. Кушай на здоровье.

По всем правилам приличия мне надо было достать две тарелки, но я упрямо достал одну и вопросительно посмотрел на тетку…

Но кушал с аппетитом.

«Минуй нас пуще всех печалей. И барский гнев, и барская любовь»[1].

А после сытного обеда, не знаю уж по какому закону, захотелось вздремнуть. И я завалился на кровать как был — в одежде.

… Жара, жара, жара!

И раздеться нельзя — солнце сожжет беззащитную кожу.

Вода не успевает всосаться, выступая прямо из пищевода через кожу и мгновенно испаряясь.

Горстка иудеев презрела жару ради зрелища. Они сопровождают приговоренных к месту казни.

Ненормальные!

Куда приятней возлежать на козьих шкурах в прохладе глинобитного жилища, и пить прохладное кислое молоко.

Глупые римляне из-за этой казни мучаются на жаре в полной боевой готовности. Пилата, естественно, среди них нету — он во дворце, где фонтаны и мрамор надежно прячут от гневного солнца. Ала наемников на мелких лошадях проскакала на гору и оцепила лобное место. Отборные легионеры прошли туда же, вздымая сандалиями пыль. Как только не плавятся их мозги под медными шлемами?

Два бандита и проповедник волокут кресты на себе. Полное самообслуживание! Интересно, я бы в такой ситуации стал унижаться? Наверное стал, чтобы избежать побоев. Хотя, неизвестно, что хуже — побои или такая «Голгофа» с крестом на плечах.

Кстати, мы — интеллигенты, распятие почему-то представляем по-Булгакову. А на деле все иначе. И не кресты они волокут, а лишь перекладины поперечные. Основание креста, столб, вкопаны постоянно.

Скоро их распнут, а спустя несколько столетий новое религиозное безумие охватит население. Уж кому — кому, а евреям надо бы уяснить, что запреты всегда вызывают анормальную реакцию. И хреновые последствия.

Если бы они не вынудили прокуратора казнить этого назаретского безумца, то его идеи ушли бы в раскаленный песок Иудеи. И спустя столетия не служили очередными вожжами в руках попов-аферистов для управления толпой.

Если вдуматься, то в них нет ничего нового. Девять заповедей — это нормальный кодекс порядочного человека. Но человек пока еще — зверь. Зверь, в котором порой проглядывают человеческие черты. И мистическая сказка про смерть и возрождение, про бога и его сына гораздо понятней полузверю и получеловеку. И такому существу важней атрибутика этой сказки, чем конспективно-четкое изложение самой идеи.

— Эй, не толкайся!

Это мне, что ли? Да, мне. Задумался.

— Слиха[2].

Понял и удивился. Хоть язык почти не изменился, разве что произношение. А удивился, потому что подобная вежливость тут пока не в чести.

А кто это, кстати? Знакомая рожа… А, а, а… Это же сам Иуда. Собственной персоной. Сопровождает своего учителя. Ну-ка, ну-ка…

— Эй, Иуда!

— Чего надо?

— Ты действительно продал своего наставника за