Книга Человек, земля, хлеб - Евгений Фёдорович Куракин

как же ему теперь?

Отделение Золотарева называли в числе лучших и все понимали, как ему трудно. Золотарев организовывал работу людей, и все понимали, как ему необходимо свою жизнь наладить. И все тогда поняли, какой он человек — Золотарев. Он остался на целине, не уехал, не сдался, так же как и те тридцать четыре, что приехали первыми.

Отделение крепло. Распахали четыре тысячи гектаров, вырастили семь тысяч кур, развели коров и свиней.

Устроилась жизнь Золотарева.

Он проходил мимо ее дома и встретился с ней. Смотрела на него внимательно, и он тоже. Один раз сказала ему:

— Побриться пора, Алексей Игнатович…

Провел рукой по щекам и подбородку.

— Заходи, — пригласила.

Зашел в комнату, и тут Галя, Саша, Вова и Коля сказали хором:

— Здравствуйте…

У этих четверых не было отца, у его троих — матери. И уж если ему трудно, так ей и вовсе трудно. А она еще и о его детях заботится. Вчера Любочка рассказывала, как тетя Маша к ним приходила.

Домой шел и все поглаживал щетинистую щеку. Улыбнулся. Хорошая она мать. И работает, и за детьми присматривает, и себя соблюдает…

Вместе стали жить две семьи. Одна большая получилась и дружная. И, может, успокоилось бы чье-то сердце, да не Золотарева. Не перестало радоваться, когда по весне выходят на пашню тракторы. Не очерствело к чужой беде и радости. Прислушалась к нему женщина, которая стала женой, и сказала:

— Сердце как у тебя бьется сильно.

…Мы сидим в прокуренной конторе. Разговор о предстоящем новоселье. Золотарев говорит:

— Это хорошо — улицу для нас. Только мне дом побольше.

Он сам улыбается, и мы все. Понимаем его, потому что детей в его семье теперь не семь, а девять. Два сына-близнеца родились. Алеша и Сережа. Они тоже будут жить на улице Ветеранов целины. И если им в жизни трудно будет — пусть их сердца бьются так же мужественно и сильно, как отцовское. Оно бьется для людей.

З. Юрьев

ЗЕМЛЯ ПАХНЕТ ПШЕНИЦЕЙ

Узенькие брючата, куртка в обтяжку, зеленый беретик. Из-под него челка выгоревшая. Ресницы густые, глаза карие, нос курносый.

Такая вот она, хлебороб Люба Навотняя.

Руки ее лежат на штурвале. За спиной у нас работает дизельный мотор. Ему жарко и, наверное, трудно, потому что впереди шестиметровая жатка захватывает пшеничные тяжелые колосья, а еще мотор дает скорость нашему комбайну.

Я сижу на ступеньке, смотрю на полотно. На левую сторону обегают колосья со всех шести метров, и тут рождается пшеничный валок. Если смотреть долго и неотрывно, то мотовило сливается в большой круг, а голова кружится. А глянешь вперед — пшеница. Налево — пшеница. Вправо — тоже. Назад — веер валков. Кругом пшеница.

Сижу на ступеньке, ухо привыкло к моторному рокоту. Можно даже разговаривать.

— Расскажи о себе, Люба! — прошу.

— А что я расскажу? В Орске парикмахершей была. Сюда приехала, тоже стригла и брила. Зимой курсы закончила — и вот на комбайне.

— И все?

— А что больше? Все.

Нет. Этого мне мало. Мне надо знать про нее все. А как узнаешь, если она уже все сказала. Комбайн идет, лопочут с колосьями мотовила, тянется валок. Дунул ветер, и запахло спелой пшеницей. И тут я не выдержал, повернулся к Любе и попросил:

— Дай, — говорю, — поеду.

Она смотрит удивленно и недоверчиво. Она боится за свой комбайн. Но я уже стою рядом, и она останавливает машину. Я отдал Любе фотоаппарат, сел на ее место. Включил мотовило, третью передачу, прибавил подачу топлива и отпустил муфту. Комбайн пошел. Я глянул на Любу, улыбнулся, и она тоже, а в глазах у нее — по-прежнему удивление.

Комбайн был послушным. Очень чувствительно реагировал на поворот руля, мотор хорошо работал. Но вот очень густая и высокая пшеница. Полотно не вмещало массу. Я повернул рычажок вариатора скоростей, и комбайн пошел тише. Люба это оценила. Потом я прибавил скорость, и комбайн торопливо побежал. Люба успокоилась, села на ступеньку и, наверное, думала о случившемся.

Она повернулась ко мне и начала расспрашивать. Получилось, что мы поменялись профессиями. Она задала мне такой же вопрос — расскажи о себе — и получила ответ.

— А теперь ты расскажи, — говорю.

Она рассмеялась. Ей нравилось расспрашивать. Она уже смотрела на меня, как на своего брата-механизатора.

— Хлеборобы мы оба с тобой, — говорю.

Она раскрыла фотоаппарат, наводила на меня и все улыбалась. А я молчал, вел комбайн и думал: двое в пшеничном поле. Мы ровесники. Люба останется здесь, а я уеду. Она хлебороб, а я?

НА ТОКУ.

Я тоже хлебороб. И это неважно, что уеду. Я чувствую себя в поле хозяином, я имею моральное право быть на земле, которая пахнет пшеницей, имею право водить комбайн и трактор. И одно только будет волновать и тревожить меня всю жизнь — как лучше, просто и правдиво писать о людях, которые пашут землю, сеют пшеницу, убирают хлеб. На это нужно иметь право.

Комбайн тянул и тянул валок. Люба стояла на площадке и уже не волновалась за комбайн. На другом конце нас ожидали горючевозка и кухня. Мы заправили топливо, поужинали, и я опять повел комбайн. Зашло солнце, и стало прохладно. Люба дала мне фуфайку и зеленый беретик, а сама повязала цветистую косынку. Она включила свет и села за руль. Потом стало совсем холодно. Люба сказала:

— Полезай в бункер. Там тепло.

Я отдал ей фуфайку и залез в бункер. В нем была солома. Люба зажгла и подала мне лампочку-переноску. Я сидел в бункере и писал. Когда надо было что-то спросить, я поднимал крышку, и Люба отвечала мне.

Буквы выходили корявые, а я писал. Вот странички из блокнота.

Первая

Мой отец всю жизнь тракторист. Братья — тоже. А я все детство возле машин провела и тоже хотела трактористкой стать. Что ты! Отец заявил наотрез:

— Я всю жизнь в мазуте, да еще и ты?

Обидно мне, а что делать? Семь классов закончила в своем совхозе «Ташлинский», хотела на курсы трактористов, а не взяли — пятнадцать лет было. Все подружки поуезжали из совхоза, и я тоже уехала к сестре в Орск. Делать ничего не умею — в парикмахерскую пошла. Домой письмо написала, отец ответил и радуется, что такую работу нашла — легкую.

Вторая

Тут как раз призыв был, чтобы на целину ехать. И я поехала в совхоз «Кульминский».

В совхозе меня хорошо встретили. Но сначала тоже попросили брить и стричь. Комнату дали, парикмахерской назвали. Помолодели целинники. А я