Книга Тотем и табу - Зигмунд Фрейд

норовит одними только мыслями изменить внешний мир.

Первичные навязчивые действия таких невротиков по своей природе носят сугубо магический характер. Если это не заклинания, то во всяком случае нечто вроде противодействия колдовству с целью предупредить возможную беду, с которой обыкновенно начинается невроз. Когда мне удавалось проникнуть в тайну больного, неизменно оказывалось, что ожидаемое несчастье подразумевает смерть. По Шопенгауэру, смерть лежит в основе всей философии[175]; мы видели, что представления о душе и вера в демонов, которыми отличается анимизм, восходят к впечатлениям от смерти. Трудно судить, насколько навязчивые или предохранительные действия невротиков следуют принципу сходства (или, в иных случаях, противопоставления), ведь обычно в условиях невроза они вследствие смещения искажаются до чего-то крайне малого, незначительного и банального[176]. Защитные формулы навязчивости воспроизводятся, кстати, в магических формулах. Правда, возможно описать историю развития навязчивых действий: они начинаются чрезвычайно далеко от сексуальных побуждений, в качестве магической обороны против злых желаний, но принимают окончательную форму, подменяя собой запретные сексуальные действия, которым стремятся в точности подражать.

* * *

Соглашаясь с упомянутой выше историей человеческого мировоззрения, в соответствии с которой анимистическая стадия сменяется религиозной, а та научной, мы не затруднимся проследить судьбу «всемогущества мыслей» во всех этих стадиях. На анимистической стадии человек приписывает это могущество себе, на религиозной уступает его богам, но отказывается не до конца, сохраняя за собой возможность управлять богами по своему желанию и посредством разнообразных способов воздействия. В научном мировоззрении уже нет места для людского всемогущества: человек сознается в своей слабости и решительно подчиняется смерти наряду с прочими естественными необходимостями. Однако отчасти примитивная вера в это всемогущество еще жива и проявляется в восхвалении человеческого ума, который раскрывает законы природы.

Если проследить вспять либидозные устремления в отдельном человеке, начиная с форм в зрелом возрасте до первых зачатков в детстве, выяснится крайне важное различие, которое я подробно охарактеризовал в своих «Трех очерках по теории сексуальности» (1905). Проявление сексуальных влечений можно наблюдать с самого начала, но они исходно направляются не на внешний объект. Элементы сексуальности стремятся каждый по отдельности к наслаждению и находят удовлетворение в собственном теле. Эта стадия называется аутоэротической, а ей на смену приходит стадия выбора объекта.

При дальнейшем исследовании стало понятно, что целесообразно и даже необходимо ввести между этими двумя стадиями третью – или, если угодно, разложить стадию аутоэротизма на две. На этой промежуточной стадии, значение которой становится все яснее при исследовании, будто бы обособленные сексуальные влечения сливаются воедино и находят объект, но не внешний, чуждый индивидууму, а собственное, уже сложившееся «я». Принимая во внимание патологические фиксации этого состояния, мы назовем новую стадию нарциссической. Человек ведет себя так, словно он влюблен в самого себя; влечения «я» и либидозные желания пока неотделимы посредством анализа друг от друга.

Хотя еще нет возможности точно описать эту нарциссическую стадию, на которой прежде разделенные сексуальные влечения сливаются в одно целое и сосредоточиваются на «я» как на объекте, мы начинаем подозревать, что нарциссическая организация никогда не исчезает полностью. В известной степени человек остается нарциссичным даже после того, как находится внешний объект для либидо; этот объект предстает как бы эманацией либидо, оставшегося при «я», и его при желании можно обратить на прежнее средоточие. Столь замечательное в психологическом отношении состояние влюбленности, нормальный прообраз психозов, соответствует высшему состоянию этих эманаций в сравнении с уровнем любви к «я»[177].

Первобытные люди и невротики, как мы видели, склонны высоко – по нашему мнению, чрезмерно высоко – ценить психические акты. Такое восприятие можно обоснованно сопоставить с нарциссизмом и считать существенным элементом последнего. Мы сказали бы, что у первобытного человека мышление в немалой степени сексуализировано; отсюда проистекают вера во всемогущество мыслей, непоколебимая уверенность в возможности властвовать над миром и отрицание опыта, доказывающего человеку его настоящее положение в мире. У невротиков сохраняется, с одной стороны, изрядная часть этой примитивной неправильности в конституции; с другой стороны, благодаря свойственному им сексуальному вытеснению вновь происходит сексуализация мыслительных процессов. Психические следствия должны быть в обоих случаях одни и те же – как при первоначальном, так и при регрессивном сосредоточении либидозной энергии на мышлении: это интеллектуальный нарциссизм, всемогущество мыслей[178].

Если считать господство всемогущества мыслей у первобытных народов свидетельством в пользу нарциссизма, то напрашивается дерзкое сравнение ступеней развития человеческого мировоззрения со стадиями либидозного развития индивидуума. Анимистическая стадия будет соответствовать в таком случае нарциссизму, религиозная – стадии любви к объекту (привязанность ребенка к родителям), а научная окажется точной парой тому состоянию зрелости, когда индивидуум отказывается от принципа удовольствия и принимается искать объект желаний во внешнем мире[179].

В одной только области культуры всемогущество мысли сохранилось – это область искусства. Лишь в искусстве бывает, что томимый желаниями человек создает нечто, сходное с удовлетворением желаний, и эта игра – благодаря художественной иллюзии – будит аффекты, словно превращаясь в нечто реальное. По праву говорят о «чарах искусства» и сравнивают художника с чародеем, но это сравнение, быть может, имеет даже большее значение, чем то, которое в него обыкновенно вкладывают. Искусство, несомненно, начиналось не как l’art pour l’art (искусство ради искусства); исходно оно потакало побуждениям, большей частью заглохшим в настоящее время. Между этими двумя видами можно допустить наличие ряда магических целей[180].

IV

Итак, первое мировоззрение, сложившееся у человека, то есть анимизм, было, следовательно, психологическим. Оно не нуждалось в научном обосновании, поскольку наука начинается тогда, когда становится понятным, что мир не познан и нужно искать пути к его познанию. Анимизм пришел к первобытному человеку естественным образом, как бы напрашивался сам собою: дикарь знал, что положение дел в мире ровно таково, каким его чувствует сам человек. Нас поэтому не должно удивлять, что первобытный человек перенес во внешний мир структурные условия собственной души[181], а также мы можем попытаться развернуть процесс и перенести на человеческую душу учение анимизма о природе вещей.

Техника анимизма, или магия, яснее всего и без всяких околичностей раскрывает намерение навязать реальным объектам законы душевной жизни, причем духи пока еще не играют здесь никакой роли, но являются объектами магического воздействия. Положения магии более основополагающие и древние, нежели учение о духах, составляющее ядро анимизма. Наша психологическая точка зрения совпадает с мнением P. P. Маретта, который предпосылает анимизму преанимистическую стадию: ее характер точнее всего передается обозначением «аниматизм» (учение о всеобщем одухотворении). Опыт наблюдений мало помогает изучению преанимизма, так как еще до сих пор не нашлось ни одного народа, лишенного