Книга Тотем и табу - Зигмунд Фрейд

магии лишь объясняет пути, которыми идет магия, не раскрывает сущность последней, не позволяет понять, по какому недоразумению она подменяет природные законы психологическими. Пускай критики теории Фрэзера слишком увлеклись поисками недочетов, мы скажем, что достаточно легко дать удовлетворительное объяснение магии, если развить и углубить ассоциативную теорию.

Рассмотрим более простой и вместе с тем показательный случай имитативной магии. По Фрэзеру, она может применяться сама по себе, между тем как контагиозная магия обыкновенно предполагает имитативную. Мотивы, заставляющие прибегать к магии, вполне очевидны – это человеческие желания. Нужно лишь допустить, что первобытные люди полностью доверяли могуществу своих желаний. По сути, все то, что дикарь творит магическим путем, должно произойти только потому, что он этого хочет. Значит, важнее всего именно желание.

Дети находятся в аналогичных психических условиях, однако у них не до конца развита необходимая моторика. В другом месте[171] я высказал предположение, что ребенок сначала удовлетворяет свои желания галлюцинаторно, то есть воссоздает удовлетворяющую ситуацию посредством центрофугального возбуждения органов чувств. Взрослый первобытный человек предпочитает другой путь. Его желания сопровождаются моторными побуждениями (волениями), и впоследствии человеческой воле суждено преобразить поверхность планеты ради удовлетворения желания. Эти моторные побуждения исходно используются для изображения удовлетворения, чтобы его можно было пережить как бы посредством моторной галлюцинации. Такое изображение удовлетворенного желания вполне сходно с детской игрой, замещающей сугубо чувственную технику удовлетворения. Если игра вкупе с имитативным воображением оказывается достаточной для ребенка и для первобытного человека, это вовсе не признак их «ничтожности», вовсе не образец самоуничижения вследствие осознания собственной беспомощности. Нет, это вполне понятное следствие переоценки своего желания, которому придается такое значение, следствие проявлений воли, с ним связанных, и способов достижения цели. Со временем психический акцент переносится с мотивов магических действий на средства выполнения – если коротко, на сами действия. (Быть может, правильнее сказать, что на этих средствах делается очевидной завышенная оценка физических действий.) Создается видимость того, что именно магическое действие, благодаря сходству с желанием, единолично определяет результат. На ступени анимистического мышления еще нет возможности объективно установить истинное положение дел, но, несомненно, такая возможность появляется на более поздних ступенях, когда описанные действия продолжают выполняться, но психическое явление сомнения уже начинает выражать склонность к вытеснению. Тогда люди охотно соглашаются с тем, что заклинания духов бесполезны, если в них не верят, а молитва лишена магической силы в отсутствие набожности[172].

Тот факт, что возможно создать систему контагиозной магии, основанной на ассоциациях по смежности, доказывает, что психическая оценка желаний и воли распространяется на все психические акты, подчиненные волевому воздействию. Наблюдается общая переоценка душевных процессов, такое отношение к миру, которое нам при нашем понимании взаимоотношений между реальностью и мышлением должно казаться чрезмерным. Предметы становятся менее важными в сравнении с представлениями о них; действия совершаются над образами – и затрагивают предметы. Отношения между представлениями охватывают, как предполагается, сами предметы. Мышление пренебрегает расстояниями (даже наиболее отдаленное в пространстве и времени объединяется без труда в едином акте сознания), а магический мир беспрепятственно одолевает телепатически пространственные разрывы и воспринимает прошлое как настоящее. Отражение внутреннего мира в анимистическую эпоху затемняет настоящий мир – тот, который, как нам кажется, мы познаем.

Впрочем, подчеркну снова, что оба принципа ассоциации – сходство и смежность – совпадают в более цельном единстве «контакта». Ассоциации по смежности суть соприкосновения в буквальном смысле, ассоциации по сходству – в смысле переносном. Употребление одного и того же слова для обоих видов отношений объясняется тождеством выполняемых психических процессов, в которых мы пока не разобрались. Если коротко, здесь налицо та же глубина значения, что и в слове «табу».

Подводя промежуточный итог, укажу, что принцип, господствующий в магии, в технике анимистического мышления, есть принцип «всемогущества мыслей».

III

Обозначение «всемогущество мыслей» я позаимствовал у одного интеллектуала, страдающего навязчивыми идеями, который по выздоровлении, благодаря психоаналитическому лечению, получил возможность доказать свои способности и свой острый ум (см.: Фрейд, 1909d). Мой пациент выбрал это словосочетание в качестве объяснения всех тех странных и жутких наваждений, которые изводили его самого и которые одолевают как будто всех, кто страдает от той же болезни. Стоило ему подумать о ком-нибудь, как он встречал этого человека на улице, словно вызывал того заклинанием; когда справлялся, как поживает какой-нибудь знакомый, которого он давно не видал, ему нередко отвечали, что тот умер, и у него невольно зародилось подозрение в телепатической связи с покойником; если он, пусть не всерьез, проклинал кого-то постороннего, то убеждал себя, что проклятый вскоре умрет, и ощущал ответственность за эту смерть. В ходе лечения он сам рассказывал подробно, каким образом возникала в большинстве случаев обманчивая видимость, и делился способами, какими укреплялся прежде в своих суеверных предположениях. Все больные, страдающие навязчивостью, отличаются схожими суевериями, даже осознавая их нелепость[173].

Всемогущество мыслей нагляднее всего проявляется при неврозе навязчивости; последствия такого примитивного образа мыслей здесь оказываются ближе всего к сознанию. Но мы не должны думать, будто это исключительный признак конкретного невроза, ведь аналитическое исследование позволяет обнаружить аналогичные симптомы и при других неврозах. Во всех случаях для образования симптома решающим является реальность мысли, а не опыта. Невротики живут в особом мире, в котором, как я сформулировал в другом месте, важна лишь «невротическая валюта»[174]; иными словами, их затрагивает только то, что мыслится ярко и представляется аффективно, а сходство с внешней реальностью предстает чем-то второстепенным. Истерик повторяет в своих припадках и фиксирует в симптомах переживания, имевшие место в фантазиях, пусть даже эти фантазии сводятся к реальным событиям или построены на них. Чувство вины у невротиков тоже нельзя понять, если объяснять его реальными преступлениями. Невротика, страдающего навязчивостью, может мучить сознание вины под стать убийце-рецидивисту; при этом он с самого детства, не исключено, относится к окружающим людям с величайшей внимательностью и осторожностью. Но все же это чувство вины не является придуманным: оно порождается насыщенным и частым пожеланием смерти кругу ближайших лиц. Оно имеет значение и основание, поскольку во внимание принимаются бессознательные мысли, а не преднамеренные поступки. Значит, всемогущество мыслей, чрезмерное превознесение душевных процессов в сравнении с реальностью, оказывает неограниченное влияние на аффективную жизнь невротика и на все ее последствия. Если подвергнуть больного психоаналитическому лечению, при котором осознается бессознательное, то он откажется верить, что мысли свободны, и будет всякий раз опасаться высказывать злостные пожелания – в убеждении, что они от произнесения должны сбыться. Таким поведением и суевериями, которым привержен, он показывает, насколько невротик близок к дикарю, ведь последний