Книга Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей - Эрик Вейнер

Недалеко от моего дома в городе Силвер-Спринг, штат Мэриленд, есть оживленный перекресток. И почти всегда, в особенности же по воскресеньям, на разделительном островке посреди перекрестка стоит пожилой афроамериканец по имени Чип. Тщедушное тело опирается на трость, в одной руке — пластиковый стаканчик, в другой — картонка. На картонке написано просто «Чип». Без истории. Без жалостливого текста. Имя — и все.

Сейчас я замечаю Чипа, но так было не всегда. Первой мне его показала дочь, которой было тогда десять лет. И теперь всякий раз, когда мы проезжаем этот перекресток, она кричит: «А вон Чип!» — и требует, чтобы я дал ему доллар-другой.

Подлинное внимание состоит в том, чтобы не просто заметить Другого, но и признать его, выказать ему уважение. Важнее всего это умение в медицине. Замученный работой врач скорой помощи заметит, что пациенту больно, снимет боль и устранит ее причину, но внимания пациенту не даст. Пациент — осознает он это или нет — чувствует себя обманутым.

Моя мама недовольна своим кардиологом. Он профессионал, окончил лучшие учебные заведения. Но внимание — не его конек. «У меня такое чувство, что я могу перед ним упасть замертво, а ему будет все равно», — сказала мне как-то мама. И теперь она ищет другого кардиолога. Повнимательнее.

* * *

Я в Лондоне, на вокзале Сент-Панкрас. Тут шикарно. Все сверкает, переливается и обещает сладкую жизнь. Этот вокзал, как и многие другие, совмещает в себе функциональность и эстетику. Mi-usine, mi-palais, «полуфабрика, полудворец»[103]. По примеру Хрустального дворца, в котором с успехом прошла Всемирная выставка 1851 года, во многих городах главное помещение железнодорожных станций начали отделывать сталью и стеклом, а фронтоны — граненым камнем.

Так и появился этот парадоксальный архитектурный феномен, подобный двуликому Янусу, призывающий нас задуматься. Неудивительно, что Витгенштейн сказал, что единственное место, где можно разобраться в философской проблеме, — это железнодорожная станция. Она сама — философия, воплощенная в камне и стали. Двойственный смысл станции — искусство и коммерция — напоминает нам о том, что подчас необходимо умещать в голове две парадоксальные мысли одновременно. Станция — это завод; станция — это дворец. И то и другое верно. Одно не опровергает другое.

Больше всего я люблю центральный вокзал в Антверпене. Если сравнивать вокзалы с соборами, то антверпенский — это собор Святого Петра в Ватикане. Стремительно взмывающие своды, полированный мрамор — все то же ощущение величия, которое посещает в подобных зданиях. То чувство, когда одновременно ощущаешь себя крошечным и огромным. Именно на этой станции я склонен особенно уделять всему внимание.

Вокзалы я люблю все, даже самые уродливые. Все равно в уродстве трудно превзойти нью-йоркский Пенсильванский вокзал — крысиную дыру с убогими залами и низкими потолками. Однако как человек, изучающий людские причуды, я не могу не удивляться тому, до чего странная процедура — садиться на поезд. Платформу, с которой отправится состав, не объявляют до последнего, предоставляя пассажирам нервно перебирать в руках билеты и сжимать стаканчики с латте. Некоторые рискуют и пытаются угадать платформу, словно игрок в рулетку, ставящий все на «32 красное». Другие в приступе выученной беспомощности потерянно пялятся в пол.

Железнодорожные станции — даже самые плохие — всегда полны жизни. Аэропортам — даже самым лучшим — это недоступно. Вокзалы — это площадки для тренировки внимания. И так было всегда. На одной картине 1862 года отражена суетная атмосфера вокзала. Так она и называется — «Железнодорожный вокзал», кисти художника Уильяма Фрита, которому удалось запечатлеть суматошную сцену, а точнее, сразу несколько сцен, разворачивающихся на платформе. Носильщики — молодые румяные парни — загружают огромные чемоданы на крышу поезда. Пассажир поправляет ошейник одной из двух своих собак. Вот готовится к посадке свита молодоженов, в том числе толпа подружек невесты. Два детектива из Скотленд-Ярда арестовывают преступника. Бородатый мужчина в меховой накидке — венецианский аристократ — торгуется с извозчиком.

Я рассматриваю картину, и мое внимание рассеивается. Распыляется. Но такова ведь природа внимания, не правда ли? Оно подобно дикой кошке, львице из саванны, которую необходимо «захватить», не нам самим — а чему-то извне, словно скотленд-ярдовским детективам, заковывающим беглеца в наручники. Может быть. А может быть, и нет.

Сегодня на станции Сент-Панкрас не встретишь венецианских аристократов или подружек невесты в викторианских нарядах. Но зал отправления, билетные кассы, кафе — все это по-прежнему излучает потоки энергии. Пусть вокзал и называют «станцией», ничего стационарного в нем нет. Все пребывает в движении.

Всё, кроме меня. Я угнездился в небольшой кофейне. Заказываю ужасно дорогой эспрессо и усаживаюсь так, чтобы наблюдать за происходящим.

Из сумки — шикарной сумки из вощеного холста и кожи — я достаю сборник Вейль и открываю его на эссе «Размышления об использовании учебных занятий в воспитании любви к Богу». Забавное название. Вейль была человеком глубоко духовным — вопреки духу времени — и многие свои идеи облекала в религиозную форму. Ее работы ценил папа римский Павел VI. Но, вообще говоря, чтобы оценить мудрость Симоны Вейль, не нужно быть ни папой, ни даже верующим. Прожженный безбожник Альбер Камю называл ее «единственной великой душой нашего времени»[104]. Попав в ее парижскую квартиру, он целый час провел там в размышлениях, прежде чем отправиться в аэропорт на рейс в Стокгольм, где ему вручили Нобелевскую премию по литературе.

Эссе, которое я открыл, короткое — всего восемь страниц, но читаю я его долго. Начинаю, останавливаюсь, начинаю снова. И всякий раз мне открываются новые смыслы — словно разноцветные отблески кристалла, на который по-разному падает свет. Эти слова обличают, требуют. Первым делом Вейль сообщает мне, что я ничего не знаю. Внимание — это не то, чем я его считаю.

Внимание — это не сосредоточенность. К сосредоточенности можно призвать извне («Слушайте меня, дети!»), ко вниманию — нет. Задумайтесь, что происходит с телом, когда мы сосредоточены. Челюсть напряжена, глаза чуть прищурены, брови нахмурены. Подобную мышечную активность Вейль находила смешной.

Сосредоточенность сковывает. Внимание освобождает. Сосредоточенность утомляет. Внимание освежает. Сосредоточенность — это напряженное мышление. Внимание — мышление приостановленное. «Прежде всего мысль должна оставаться незанятой, в ожидании, и не искать более, но быть готовой воспринять во всей нагой истине тот предмет, который сейчас в нее войдет», — пишет Вейль. Если эти слова недостаточно озадачивают, читайте дальше: «Все ошибки происходят от недостаточной пассивности».

Серьезно? А разве не излишняя пассивность — корень зла? Именно так учит наша культура. Мы привыкли считать, что активный человек проявляет внимание, а пассивный в каком-то смысле беспомощен.