Книга Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей - Эрик Вейнер

По мере приближения ХХ века предмет внимания становился все более раздробленным и хаотичным. Иные мыслители заключали даже, что внимания вообще не существует (а кто-то и теперь так думает). Как писал английский философ Фрэнсис Брэдли, «не существует первичного акта внимания, нет конкретного акта внимания и вообще не бывает каких-либо актов внимания»[98].

Чепуха, сказал Уильям Джеймс, вступая тем самым в бурные воды хаоса: «Все знают, что такое внимание. Это овладение разумом в ясной и яркой форме одним из тех объектов или последовательностей мысли, что кажутся возможными одновременно с другими им подобными»[99]. Предвосхищая тяготы многозадачности, Джеймс предупреждал, что для внимания требуется не только сосредоточиться на каком-то аспекте реальности, но и игнорировать остальные.

Современное восприятие внимания родилось в 1958 году. Именно тогда британский психолог Дональд Бродбент сформулировал «фильтрационную модель внимания» (она же «модель бутылочного горлышка»). Мир обдает наши органы чувств данными, словно водой из пожарного шланга. Способность мозга обрабатывать эти данные ограничена, поэтому он и использует внимание как инструмент выделения приоритетов в этом потоке информации. Так он управляет пожарным шлангом.

Убедительная теория, интуитивно кажущаяся верной. Внимание, полагаем мы, подобно банковскому счету, с которого мы снимаем средства, или компьютерному жесткому диску ограниченного объема. Всем нам знакомо ощущение переполненности, излишка информации. Ее так много, что мы перестаем ее усваивать. Ряд исследований показывает, что мы склонны переоценивать собственную способность к многозадачности[100].

Тем не менее в истории немало персонажей с незаурядной способностью сосредоточивать внимание. К примеру, Наполеон и Уинстон Черчилль могли легко поддерживать несколько разговоров и выполнять несколько задач одновременно. Согласно Алан Олпорт, экспериментальному психологу из Оксфорда, наша способность к концентрации бесконечна: «Верхняя граница этого умения не определена — ни в целом, ни в рамках конкретных сфер мышления»[101]. Как напоминает нам Руссо, часто то, что мы считаем естественным, что, как нам казалось, «всегда так и было», — это всего лишь состояние дел на текущий момент. Частность, маскирующаяся под общую истину.

* * *

Из болезненного ребенка Симона Вейль выросла в болезненную молодую женщину. В тринадцать лет у нее начались приступы острых, изнуряющих головных болей, терзавших ее всю оставшуюся жизнь. Порой, чтобы вынести боль, она зарывалась головой в кучу подушек. Не помогал и ее аппетит как у птички. Порой она целыми днями ничего не ела. Возможно, у нее была анорексия.

Все в семье Вейль страдали гермофобией — боязнью микробов. (Один из их близких друзей был врачом-бактериологом, но он не мог на них повлиять.) Мать Симоны настаивала, чтобы дети мыли руки по несколько раз в день, открывали дверь локтем и ни за что никого не целовали. Неудивительно, что выросшая Симона приходила в ужас от одной мысли о физическом контакте. Письмо к подруге она однажды закончила так: «Целую нежно и без малейшего опасения заразиться».

Хотя Вейль и была очень одаренным ребенком, она ощущала себя в тени своего брата-вундеркинда Андре, в будущем одного из самых выдающихся математиков в Европе. Родители, само собой, предпочли бы иметь еще одного сына-гения. Иногда они называли дочь «Симон» или «наш сын номер два».

С юных лет Вейль чувствовала чужую боль как свою собственную. Когда ей было шесть лет, разразилась Первая мировая война, и девочка объявила об отказе от сахара, ведь «у бедных солдат на фронте его тоже нет». Позже, молодой женщиной, она отказывалась от отопления в квартире из солидарности с рабочими, которые не могли себе позволить печное топливо. Принципиально спала на жестком полу. Некоторое время работала на сборе винограда, потом — на фабрике, выполняя самую утомительную работу на сборочной линии. «Страдания других вошли в мою плоть и мою душу», — писала она.

Услышав о голоде в Китае, Вейль разрыдалась. Это произвело глубокое впечатление на ее коллегу-философа Симону де Бовуар. «Я завидовала ей — ведь ее сердце могло биться за весь мир»[102], — вспоминала она. Две Симоны, два гиганта французской философии XX века, две женщины в среде, которая была и во многом до сих пор остается мужской, встретились в 1928 году во внутреннем дворе Сорбонны. Особо они не поладили.

Радикальная эмпатия Вейль позволяет объяснить ее радикальные взгляды на внимание. Она не считала его механизмом или техникой. Внимание для нее было моральной добродетелью, такой же, как, скажем, мужество или справедливость, требующей такой же самоотверженности. Внимание не способ стать продуктивнее, лучше как сотрудник или как родитель. Быть внимательным нужно потому, что это правильно, нравственно верно.

В своей самой мощной и щедрой ипостаси внимание именуется любовью. Внимание — это любовь. Любовь — это внимание. Это одно и то же. «Тем, кто несчастлив, в этом мире нужно лишь одно: те, кто смогут дарить им свое внимание», — пишет Вейль. Лишь уделяя кому-то свое внимание, полностью, не рассчитывая на ответную услугу, мы приобщаемся к этой «редчайшей и чистейшей форме щедрости». Именно поэтому так больно, когда во внимании отказывает родитель или возлюбленный. Мы понимаем, что за отказом во внимании стоит отказ в любви.

В конце концов нам и дать-то нечего, кроме внимания. Все прочее — деньги, похвала, советы — все это лишь его слабая замена. И даже время. Уделять кому-либо время, но не внимание — самое бессердечное мошенничество в мире. Дети понимают это инстинктивно. Притворное внимание они чувствуют за версту.

Чистое внимание — это нелегко, соглашается Вейль: «Дарить внимание страждущему — умение очень редкое и сложное, почти чудо; да просто чудо и есть». Первое, что хочется сделать при столкновении с чужим страданием, — отвернуться. Найти причину. Мы ведь заняты. Мне случалось при виде честных людей, собирающих деньги на безусловно благое дело, все же переходить на другую сторону улицы. Видя такую женщину — в руке планшет, на лице улыбка, — я весь сжимаюсь, стыдясь не своей жадности, а скорее своей неспособности оказать внимание, взглянуть боли в лицо.

А ведь требуется не так много, замечает Вейль. Облегчить душу человека и даже изменить его жизнь может простой вопрос: «Что у тебя на сердце?» Эти слова так сильны, говорит Вейль, потому что они признают страдальца «не только как еще один экспонат в коллекции или как представителя категории „неудачников“, а просто как человека, такого же, как мы, но однажды помеченного знаком горя».