Книга Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 2 книгах. Книга 1 - Никита Хрущев

И вот теперь завершается жизненный путь Александра Трифоновича Твардовского. Без почета. Он отставлен от своего журнала, от «Нового мира». Но дело не в том, что он сейчас кому-то не угоден. Не признавать великой роли его творчества нельзя. Все равно его признал народ. Стало быть, опять налицо субъективизм одного руководящего лица или другого.

Отношения с интеллигенцией – очень сложное дело, очень сложное. Скажу несколько слов о Пастернаке[1045]. Я не берусь судить о его поэтическом творчестве и могу лишь воспользоваться мнением тех поэтов, которые очень высоко ценили созданное Пастернаком, особенно его переводы с иностранных языков. Он среди прочего написал роман «Доктор Живаго». Сколько же лет прошло?! Это произошло уже после смерти Сталина. Как решался вопрос об этом произведении? Докладывал мне о нем Суслов, шефствовавший над нашей агитацией и пропагандой. Без Суслова в таких вопросах не могло обойтись. Он сообщил, что данное произведение плохое, не выдержано в советском духе. В деталях его аргументов не помню, а выдумывать не хочу. Одним словом, недостойная вещь, печатать ее не стоит. Такое решение и приняли. Полагаю, что на той стадии событий кроме Суслова никто из ответственных лиц романа не читал. Я сомневаюсь в том, что и Суслов его прочел. Ему тоже, наверное, дали справку с изложением содержания произведения на трех страничках. Конечно, так судить о творчестве, вынося приговор произведению и его творцу, недопустимо! Ну а где же был ты сам, спросят меня? Отвечу: о чем я сожалею, заканчивая сейчас свой жизненный путь пенсионером в своей ссылке на даче в подмосковном районе Петрово-Дальнее? О том, что в годы, когда я имел возможность влиять на решения – печатать или не печатать, принять или не принять точку зрения докладчика, – не прочитал эту книгу сам. Я, не читая, поверил и пошел на административные меры, самые вредные в отношении творческих людей.

Роман запретили. Запретили…

Естественно, поднялся страшный гвалт и шум за границей. Рукопись оказалась там, и ее опубликовали. Не знаю, насколько это произведение отвечало критериям Нобелевской премии, но Пастернаку ее присудили. Поднялся еще больший шум: советское правительство не разрешает писателю получить премию. Я предложил коллегам: «Давайте сообщим публично, что Пастернак, если желает, может поехать за границу для получения своей премии». Но в силу определенных обстоятельств он ответил через газету, что не ставит вопрос о своей поездке за границу с этой целью.

Я и сейчас не могу быть судьей этого произведения. Я его так и не прочитал. Но люди, которые со мной встречаются, говорят, что оно невысокого качества и в идейном, и в художественном отношении.

Это особый вопрос. Не всем дано судить автора и судить произведение. Я же сожалею, что это произведение не было напечатано. Нельзя полицейскими методами выносить приговоры творческим людям. Что особенного произошло бы, если бы «Доктора Живаго» опубликовали тогда же? Да ничего, я уверен! Мне возразят: «Поздно ты спохватился». Да, поздно, но лучше поздно, чем никогда. Не надо было мне поддерживать в таких вопросах Суслова. Пусть признание автора зависит от читателя. А получилось по-другому: автор трудился, его признали во всем мире, а в СССР административными мерами запрещают…

Я горжусь, что в свое время поддержал одно из первых произведений писателя… Забыл фамилию. (Что значит возраст, не могу вспомнить!) Тогда Твардовский прислал это сочинение, в своем письме изложил его содержание и высказал мнение: «Я считаю данное произведение чрезвычайно сильным и вижу в авторе будущего большого писателя. Тема, которую он поднял, может вызвать разное к себе отношение. Прочтите сами. А я просил бы не препятствовать нам напечатать повесть в журнале «Новый мир»…

Пришло по радио известие, что погибли наши космонавты: Волков, Добровольский и Пацаев[1046]. Прекращаю диктовку, не в состоянии продолжать…

Возвращаюсь к записи воспоминаний.

Я вспомнил фамилию автора – Солженицын[1047]. Я биографии его сейчас не помню. Тогда докладывали мне, что он сидел долгое время в лагерях. В упомянутом выше произведении «Один день Ивана Денисовича» он исходил из собственных наблюдений, а может быть, он вывел в этом произведении в качестве главного героя собственную персону.

Я прочел повесть. Книга тяжелая, но, по-моему, хорошо подана жизнь Ивана Денисовича и его окружения. Волнующая вещь. А это – главное, что требуется от произведения. Оно вызывало отвращение к тому, что при Сталине творилось в лагерях ГУЛАга, к условиям существования в них людей, Ивана Денисовича и его приятелей.

Я не судья. Достоинства и недостатки художественного произведения – это дело критиков, писателей. Я считал, что в качестве судий должны выступать сами читатели. Любое произведение пишется для читателей. Считаю, что читатель ухватится за эту книгу. Я прочел ее с удовольствием. Автор искал объяснения, как могло получиться, что Иван Денисович, честный человек, попал в такие условия в наше социалистическое время, в нашем социалистическом государстве! Одно это заслуживает высокой оценки позиции автора, пробудившего сознание многих людей.

Уже находясь на пенсии, я прочел воспоминания генерала Горбатова[1048]. Он тоже сидел. Я Горбатова знал по войне. Когда его освободили, он прибыл в конце 1941 года на над фронт под Харьков. Был или конец октября, а может быть, и ноябрь. Скорее в октябре, потому что в ноябре мы оставили Харьков, отступили к Валуйкам. Я как член Военного совета беседовал с ним. Он не рассказывал подробностей о лагерях, а говорил только о тех советских генералах, которые безвинно оставались в тюрьме. Называл их по фамилиям. Тимошенко слушал его с особым интересом, потому что хорошо знал этих людей. За двоих из них мы ходатайствовали тогда, написали Сталину просьбу освободить их и прислать к нам на фронт. А теперь я узнал в деталях, как издевались над честным советским военачальником Горбатовым. Да мало ли было таких?