Книга Божий мир - Александр Донских

– Нет-нет-нет! – расслышала и сразу замахала беленькими ручками Софья Андреевна, предельно приятно улыбаясь. – Отдыхайте, празднуйте, а мы, старики, лишь мешать будем. Завтра соберёмся своим кругом – посидим, поскучаем…

Казалось, ей доставило огромное удовольствие изумить гостей фразой «мы, старики», которая относилась и к ней, внешне такой далёкой от старости. Она, можно было подумать, проверяла гостей и хотела угадать в их глазах: действительно ли её относят к пожилым, тем более к старым? Но Софья Андреевна знала, что слова «мы, старики» приятны Михаилу Евгеньевичу: мило и невинно она приближала себя к мужу, скрадывая его немолодые лета.

Ласково улыбаясь всем, кто провожал их, родители наконец «ретировались». Парни удовлетворённо потёрли ладони и украдкой подмигнули друг другу, предвкушая развесёлую, без занудства «предков» вечеринку.

– Что же вы, мальчишки, не откупориваете вино? – Алла улыбалась так же предельно – «Как старается!» – почему-то радовало, но и смешило Илью – ласково, как и её отец с матерью, однако её необыкновенные влажно-коровьи глаза блестели счастьем и стыдом, были глубоки и печальны. Ресницы, чуть подведённые чёрной тушью, виделись Илье изящной миниатюрной рамкой для её глаз, в которые ему хотелось смотреть неотрывно, но Алла была занята другими гостями, радушно приглашая отведать и это, и то.

Её богатые, золотящиеся под люстрой волосы, в школе неизменно заплетённые в тугую толстую, как говорили, деревенскую косу, были распущены и волшебными струями ниспадали на плечи и грудь. Она была отлична ото всех девушек, сидевших за столом, и сама казалась гостьей, но гостьей, быть может, из каких-то иных мирозданий и вселенных. Она вся была нездешней и, может быть, не приспособленной к местной жизни.

Илья, наконец, как и хотел, встретился взглядом с Аллой и – загорелся, зарумянился, «будто бы де́вица красная», – подумал и поморщился он. Алла по-особенному – закрывая, как при подмигивании, оба глаза – поощрительно улыбнулась ему. Он же – «О, идиот!» – зачем-то показал ей кончик языка, однако в мгновение осознал, что такая детская, ребячливая выходка и глупа, и может быть оскорбительна для Аллы. «Что делать?! Как поправиться?!» Но Алла уже снова была занята гостями.

И, словно бы притушёвывая в душе досаду от своего поступка, он принялся мысленно – и с не меньшим старанием, чем если бы делал это наяву, – рисовать Аллу, и каждый штрих у него выходил сияющим, и вся она на его воображаемом рисунке становилась той утренней звездой, излучающей манящий свет ласки, таинственности, какого-то большого обещания.

Все выпили и закусили. «Клё-о-о-во…» «А водчонка лучше бы пошла…»

Выпили ещё по три-четыре рюмки. И заговорили развязно, громко, и то, что недавно скрывали, как бы сжимали в себе, теперь без затруднений выявляли, ослабляя какие-то потаённые стяжки. Не матерились – стали пробиваться маты, не курили – дымок повился над головами, парни не смотрели дерзко и двусмысленно на девушек – теперь засверкали и замаслились их глазёнки.

Алексей Липатов, важно хмурясь, покуривал на кухне и щедро сыпал похабными, циничными анекдотами. Парни хохотали, краснели, матерились и отчаянно много курили, щеголяя друг перед другом своей развязностью и возмужалостью. Захмелевший Илья тоже частенько появлялся на кухне, не курил и не матерился, однако ненасытно вылавливал каждое слово. Недавно, когда все чинно сидели за праздничным столом и восхищённо смотрели на очаровательную именинницу, сердце Ильи блистало любовью и нежностью к Алле. Но теперь, слушая Липатова и парней о том, как хорошо плотское обладание женщиной и что она жаждет и ищет этого, он с отчаянием чуял – улетучивается дымкой из его сердца свет и налезают, надвигаются потёмки.

Натанцевавшись, нахохотавшись, накурившись, молодёжь стала расходиться по домам. Воспалённый Панаев видел, как в тёмной кухне Липатов и ещё двое парней и одна девушка шептались; она придушенно хихикала и повизгивала.

Илья и Алла, наконец, остались одни.

– Сколько в ребятах гадости, – с шелестом губ обронила Алла.

– Н… да-а, – ломко и сипло отозвался вдруг задрожавший и ослабший в коленках Илья.

Алла зачем-то всматривалась в потёмочное, беспросветное окно:

– Знаешь, весь вечер у меня в голове звучал Шопен. Какая у него чистая музыка…

Илья, обморочно покачнувшись и чуть не надломившись в коленях, вплотную подошёл к Алле. Они ещё никогда не стояли столь близко друг к другу, грудью к груди, лицом к лицу, сердцем к сердцу. У девушки на губах и подбородке задрожала жалкая усмешка; она то поднимала на друга остро взблёскивающие глаза, то потупляла их.

– А-алла, – вымолвил он после долгого, ужасного для обоих молчания.

– А? – откликнулась она и предельно – скорее, натуженно – серьёзно и строго взглянула на Илью.

– П-понимаешь, – утрачивал он остатки голоса, – понимаешь… я… тебя люблю.

Она молчала, поджимая и сдавливая зеленцевато помертвевшие губы. Усмешка вздрагивала на щёках и в глазах, однако не могла распуститься ни в настоящую усмешку, ни в улыбку или же угаснуть вовсе. Казалось, что девушка страдала физически.

Илья обнял её, вернее, как-то в спешке да совсем уж неловко кинул свои длинные худые руки подростка на её плечи, поприжал к себе и неудачно – почти что в подбородок – ткнулся губами в едва разомкнувшиеся то ли для поцелуя, то ли для вскрика губы.

Его рука опускалась ниже, ниже, и её движение, сползание оказалось таким неожиданным для него самого, что он вдруг передёрнулся всем туловищем, будто ему нанесли жестокий предательский удар.

– Нет-нет, – выдохнула на полвздохе Алла.

Однако его трясущиеся, но неудержимые пальцы настырно продвигались, ползли ниже, будто не повиновались ему совсем, жили и действовали сами по себе.

Алла шепнула в самое ухо Ильи, так, что у него свербяще защекотало:

– Мне гадко. Не надо. Я прошу.

– Да, да, да… – зачастил Илья и откинулся к стене.

Оба были смущены, растеряны и потрясены и не понимали ясно, что теперь друг другу сказать, как себя повести дальше.

Алла не могла осудить своего друга, потому что в её сердце было больше воображённого ею Ильи, такого прекрасного, застенчивого, обходительного её Ильи. Неискушённая, наивная, чистая, она ещё не могла слить во что-то одно целостное и удобопонятное Илью телесного, физического и Илью – свой тайный девичий идеал. Илья же чувствовал и понимал, какая его подруга, и потому втройне ему было мерзко и совестно. Но в то же время его разрывало и мучило осознание, и не только сейчас, когда он полуобморочно стоял перед Аллой, осознание того, что он не мог, не по его нынешним силам было поступить иначе: хотелось – так он высоко и красиво сказал в себе, вспомнив что-то из литературы, – «плотского блаженства», за которым ему виделось какое-то «высшее счастье» – и эту красивую, художественную фразу он тоже запомнил из книги – с Аллой, а не привычного подросткового братства.