Книга Николай II - Анри Труайя

Адмирал Того тотчас вышел наперерез русским, и, как только завязался бой, сразу сказалось превосходство японцев. На заре 15 мая от русской эскадры сохранились лишь жалкие останки.

Миноносец, на котором находился тяжело раненный осколком снаряда Рожественский, сдался японцам.[113]«На душе тяжело, больно, грустно», – записал царь в дневнике 18 мая. И назавтра: «Теперь окончательно подтвердились ужасные известия о гибели почти всей эскадры в двухдневном бою… День стоял дивный, что прибавляло еще больше грусти на душе». В последующие дни государь ежедневно «катался в байдарке», о чем непременно записывал в свой дневник. Кому что: кому – голубая гладь Царскосельского пруда, кому – цусимская могила под толщей свинцовой воды… Но чем же все-таки объяснить такой лаконизм дневниковых записей? Это что – признак холодности? Вовсе нет. Просто некое представление о политесе препятствовало Николаю выкладывать свои чувства нараспашку. Даже когда он садился за свой дневник, то, питая недоверие к масштабным фразам, придавал больше значения мелким деталям повседневной жизни, нежели сейсмическим толчкам, сотрясавшим страну. По словам генерала Мосолова, в тот день, когда в императорском поезде была принята телеграмма о цусимской катастрофе, царь пригласил офицеров на чай и говорил с ними о бывших в тот день смотрах войск и других незначительных событиях – в течение часа ни одного слова о Цусиме не было помянуто. «Вся свита была ошеломлена безучастием императора к такому несчастию, – писал Мосолов. – Когда царь ушел, Фредерикс (министр двора. – Прим. А. Труайя) рассказал о своей беседе с государем в купе. Николай II был в отчаянии: рухнула последняя надежда на благополучный исход войны. Он был подавлен потерею своего любимого детища – флота, не говоря о гибели многих офицеров, столь любимых и облагодетельствованных им…»[114]

Подавленность, вызванная поражениями на фронте и на море, грозила перерасти в возмущение с далеко идущими для самодержавия последствиями. «Нет человека, – писала мадам Богданович 18 мая, – который бы не сказал, что последствием этого боя будет конституция». Понятно, в экстремистских кругах каждое поражение русских воспринималось с радостью. Один из русских журналистов заявил в присутствии французского посла Мориса Бомпара следующее: «Они побиты, и здорово побиты. Но – недостаточно. Нужно, чтобы японцы нанесли им новые поражения такого рода, чтобы мы наконец освободились!» Вопрос, который отныне стоял перед русским правительством, был трагичен в своей простоте: нужно ли, несмотря на нескончаемые поражения, продолжать сухопутные операции в Маньчжурии? Новый главнокомандующий Линевич, как и прежний, Куропаткин, упорствовал в своем убеждении в возможности русской победы, ибо подкрепления не переставали прибывать на фронт. Не столь категоричный в своей оценке, Николай считал возможным продолжать войну еще какое-то время, чтобы в итоге склонить японцев к предложению почетного мира. Однако Витте, поддерживаемый общественным мнением, ратовал за немедленное прекращение военных действий и переход к мирным переговорам на нейтральной территории.

25 мая Николай заносит на страницы дневника: «Приняли американского посла Мейера с поручением от Рузвельта. Гулял и катался на байдарке». Поручение от Рузвельта содержало предложение мирного посредничества. Николай мало верил в успех этого предприятия – опьяненные успехом японцы могут потребовать невозможного. Тем не менее вечером он созвал совещание по выработке решения. В итоге он в противоположность мнению военных высказался за переговоры, в ходе которых можно было бы попытаться умерить аппетиты японцев. Но русские дипломаты, к которым он обращался с предложением возглавить делегацию, один за другим давали самоотвод, приводя самые разные мотивы. В действительности же они все, как один, боялись быть причастными к этой неблагодарной задаче и оказаться при любом исходе событий дискредитированными в глазах общественного мнения. Увидев, как все пытаются отбояриться, Николай скрепя сердце остановил свой выбор на человеке, к которому ничуть не испытывал расположения и который постоянно рекомендовал ему проявлять умеренность в дальневосточных делах: председателю Совета министров С.Ю. Витте, и тот – из патриотических чувств – согласился. Было достигнуто соглашение о том, что уполномоченные вести переговоры соберутся в Портсмуте (штат Нью-Хэмпшир, Соединенные Штаты Америки). Перед тем как Витте отправился в Новый Свет, царь очертил ему границы его полномочий. «Государь меня благодарил, что я не отказался от этого назначения… но только он не может допустить ни хотя бы одной копейки контрибуции, ни уступки одной пяди земли».[115]

Определив, таким образом, свое отношение к требованиям «япошек», Николай задавал себе вопрос, как же утихомирить не менее требовательных соотечественников. Наряду с социалистами-революционерами, которые отдавали предпочтение тактике индивидуального террора, социал-демократы марксистских взглядов усилили свою пропаганду среди рабочих масс, в армии и на флоте. Новая волна забастовок парализовала страну, в Лодзи произошло столкновение рабочей толпы с войсками, убито было 12 человек. Их похороны стали поводом для масштабного восстания – войска снова стреляли в народ, и на этот раз итог был еще более жестоким: по неполным официальным сведениям, свыше полутораста человек убито, раненых – около 200. Схватки такого же рода происходили и в других городах Польши, в прибалтийских губерниях, на Кавказе… Всеобщая стачка была объявлена в Одессе. 14 июня в виду этого города показался броненосец «Потемкин» с красным флагом на мачте. Его команда восстала под предлогом выдачи несвежего мяса, и тогда командир корабля и его заместитель отдали приказ о расстреле мятежников. Но коль скоро моряки отказались стрелять в товарищей, помощник застрелил одного из матросов[116] – в ответ вспыхнули кровавый мятеж и резня офицеров. Сразу после этого экипаж установил контакт с одесскими революционерами; в городе начались схватки между солдатами и манифестантами. Социал-демократы предложили солдатам овладеть Одессой и превратить ее под прикрытием орудий «Потемкина» в центр борьбы с самодержавием. Но мятежники не решились сойти на берег. В городе положение сделалось угрожающим: тяжелые орудия броненосца грозили разнести любое здание в городе. Наконец местные власти взяли ситуацию в городе под контроль. «Потемкин» еще некоторое время странствовал по Черному морю, но все гавани ему были закрыты;[117] на 11-й день с начала восстания «Потемкин» вошел в румынскую гавань Констанцу, где команда сошла на берег и сдалась властям.