Книга Сибирской дальней стороной. Дневник охранника БАМа. 1935-1936 - Иван Чистяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот и ходит теперь начальство, дуется. Даже Ходзько, и тот не стал разговаривать. Замашки помещика, старого барина подчеркивают у Гридина и его невежество и некультурность. Звонит в штаб в 11 вечера.
— Попросите Пахомова! Достаньте мне папирос!
Старый приспешник, стараясь угодить начальству, летит во все концы, угождая. Жусов нелестно отзывается о Камушкине: это баба трепливая, шушукаются с помполитом и все про вас, т. командир. Но не хватает у них в голове чего-нибудь. Получили ответ и обожглись.
А сзади на ряд в театре сидит Гридин и слушает. Сегодня 15/VIII жена Хренкова, попав случайно по дороге в столовую, откровенничает:
— Бить вас надо за то, что все пишете.
По-видимому, есть разговоры с мужем обо мне?
Занимаюсь геометрией с Хоменко, а рядом сидят Инюшкин и собачий инструктор. Вышли, да рассуждают: что за командир? Да какое у него образование, да откуда он, да как попал в БАМ?
Вошедший инструктор говорит:
— Хорошо иметь такого командира взвода.
Вставляет политрук:
— Ему бы не в БАМе быть.
Написал письмо Крылову, посмотрим, каков будет ответ?
Дождь. А с ним еще больший мрак на душе. Вечером на 11-й ужин и сон с клопами. Чего-то ждешь, а мысли всегда упираются в два места: или уволят, что будет лучшим счастьем, или отдадут под суд. Ценой лишения свободы завоюешь свободу.
Сидит ком. д-на. Разговорились о Гридине. И Инюшкин, и Сергеев теперь отзываются плохо. Плохо же отзываются и о Хренкове. […] Инюшкин так сказал:
— Хренков попал под влияние Гридина.
Раньше молчали, боясь за свою шкуру! Эх, партийцы! Политрук появится во взводе в 10–11 часов, в 2 уйдет обедать, ну вечерком зайдет часа на 2–3. Ему не предъявляют саботаж и т. д.
Нашелся, идиот. Работал стрелком, уволился. Прожил два месяца в Ново-Сибирске и приехал, нанимается в отделение комендантом. На воле оказался абсолютно, по-видимому, непригодным. Бесят меня такие люди, и кроме отвращения к ним ничего не испытываю. Жаль жизни, но что сделать? Кажется, срок — единственный выход. Не уволят — уеду в отпуск и не приеду.
Зарплаты хватает только на питание.
О чудо?! У нас шестидневка и сегодня первый человеческий выходной. Даже как-то не по себе. Идем с начбоем «за город». Полежали на берегу лужи, называемой здесь озером. А в пути ведем разговоры об увольнении. Приходим к такому выводу. Или служить бесконечно, или заработать срок как выход из положения и уволиться. Логические рассуждения говорят: ждать, когда тебя уволят? да уволят ли?! Можно получить срок 2–3 года и освободят — верное средство.
У здешних командиров, у которых цели в жизни сходятся на лейтенанте БАМа, ни стремлений, ни желаний уволиться нет. Ну и прозябают — живут.
С каждой мелочью нашей жизни связаны разговоры о сроке пребывания. Начали ремонтировать квартиры — значит, зимовать будем. Прислали приказ о новой форме — значит, можно увольняться. Паскевич рассуждает:
— Я — член профсоюза, дай 8 час. раб. день. Поболтаюсь до 4, а там всего хорошего.
Не дают нам сапоги, кончая стройку. Придется увольнять 30 % состава, так надо избежать лишних расходов. Тоже, по-видимому, и с новой формой. Я не только не желал бы ее получить, а и видеть не хочу, только увольте.
24 километра с 11-й подкомандировки, пешком. Ночь, темень, кувыркаешься по шпалам, проклиная все и вся. Не евши с утра и до утра. На фаланге нечего варить, уехали за продуктами, а привезут или нет? Временное и частичное успокоение нарушает селектор. С ИЗО 11-й групповой побег. Надо их, сволочей, стрелять изредка для острастки, а у нас нянчатся. Всякие нач. ф-ги ни черта не делают и всю работу свалили на ВОХР. Гусаров на 11-ю подкомандир. не заходит даже на ф-гу. Свалился как убитый и спит без просыпа.
Хороший осенний день, но после ночного дождя грязь по уши. Снова разговоры о новой форме. Черная с голубыми петлицами. Вместо знаков военного образца — круглые пуговицы да решетки, а на фуражку кокарда.
Попробуй нас удержать и не уволить? Ботинки-краги или обмотки. Вот воинство-то. Даешь Москву!!!!
Приехавший на ОШС москвич, политрук Борисов, не скрывает своих мыслей.
— Кончается к 7 ноября строительство, я подаю рапорт об увольнении. Нас ведь не мобилизовали в Р. К. К. А., а командировали на строительство, поэтому извольте уволить.
В столовой митинг о троцкистско-зиновьевском блоке. Голубев несет какую-то чушь. Собравшиеся обедают, да думают: «Кончай скорей!» Орлов, читая по записке, ляпнул:
— Да покарает их рука закона!
Общий смех, по-видимому, каждый подумал: «Да покарает тебя господь бог!»
Сергеев тоже, выступая, несет чушь, стараясь сделать умное лицо, вытаращив глаза и придав голосу особый тон. А Бренч записал что-то но, по-видимому, не зная с чего начать, встал и сел.
Ни одной зажигательной речи! Никто не может вести за собой массу, воодушевить, направить мысли слушателя. Могут ли люди владеть массой?
Странные дела в дивизионе. Нет ламп, поэтому вечером начальство не бывает. Считают нормальным такое дело. Сажают з/к в вагон 98. Один набрасывается с финкой на стрелков. Внесли на руках, да Бутаев выдал не так тихо. Скрутили руки. Рычит, что зверь, лается, а ты терпи, ты кипишь, но, видите ли, з/к надо перевоспитывать, закона такого нет, чтоб на него ругаться. И закона нет, защищающего нас. Тебя могут и ударить, терпи.
В штабе устроили пьянку писаря. Начальство ничего не предпринимает, лишив условно зачетов.
Приказы штаба ВОХР становятся оригинальными, отобрать все вещи казенные по армейским книжкам у комсостава. Надо сдавать матрас, а на чем спать, когда нет материала на пошивку и не купишь?
Ждут все конца. Начальство не так жмет, перейдя на увещевания. Нач. отделения, встретив меня на перроне, спрашивает подозрительно о моей специальности. Интересно. Надо поиметь в виду, может быть, смотаюсь из ВОХР. В кабинете Москвин делает внушение мне, допытываясь, был ли я в партии? За что исключили?
— Ты считаешь себя здесь обиженным, да, тебе присуще срывы производства и подготовки кадров. Ты политически грамотней многих наших командиров и т. д.
Бренч, проторчав в д-не вечер, всего и сделал, что похвалился стрелкам часами:
— Сколько, вы думаете, стоят?
