Книга Герберт Уэллс - Геннадий Прашкевич

Там мы оказались в полном одиночестве. Гуляли, говорили о серебристых дюнах, сидели у моря и занимались любовью в теплой ночной тьме под молчаливыми, широко расходящимися лучами двух маяков, а также обсуждали, что нас ждет впереди. Только когда вся сила нашей сексуальной романтики была исторгнута, перед нами угрожающе замаячила главная тревога. У нас ведь и мысли не было завершить побег так, как это делалось в XIX веке. Я подумать даже не мог о разводе с Джейн. Ни Эмбер, ни меня не прельщала перспектива странствовать по Европе в таком вот незавидном положении, да еще испытывая денежные затруднения. Нам нужен был Лондон со всеми его возможностями. Мне, конечно, было легче, чем ей, потому что даже мать ее повернулась против нее, а собственного положения в обществе она пока не приобрела.

«Я вернусь и выйду замуж за Бланко».

В Булони я посадил Эмбер на пароход и вернулся в Ле-Туке.

Там я прожил еще несколько дней, не в силах сразу вернуться к благопристойной, лишенной плотских радостей жизни. Потом к себе пригласил Джейн с мальчиками. Не помню, что именно происходило у меня в душе, но, мне кажется, это был поистине мудрый шаг. Теперь рядом были веселые мальчишки, и я гулял с ними, бегал наперегонки, купался и сумел перебраться через ту пропасть, что на время разверзлась между мною и Джейн. Я даже сумел приняться за работу, за одну из своих хороших книг — «Историю мистера Полли». Странно вспоминать, что иные из лучших страниц я писал, горько рыдая, как разочарованное дитя. А Джейн была поразительна. Она не обнаружила ни обиды, ни возмущенного себялюбия. Она всегда рассматривала мою пылкость как некое органическое заболевание; она ни во что не вмешивалась, терпеливо и ненавязчиво пережидая, когда мое лихорадочное возбуждение схлынет. Вскоре мы разговаривали о происшедшем так, словно речь шла не обо мне, а о ком-то другом, о ком мы оба беспокоились…»

6

Кстати, машинистку Уэллс никогда не держал; все его рукописи переписывала Джейн. Она лучше кого-либо знала, какие прототипы стоят за героинями Уэллса (практически за всеми). И, похоже, она действительно понимала его сложную свободолюбивую, скажем так, натуру. А он метался между разными полюсами: творчество, женщины, фабианцы. Последним он еще раз попытался объяснить своё видение мира в таких статьях как «Новые миры вместо Старых» («New Worlds for Old») и «Первое и последнее»(«First and Last Things»), но понимания не нашел. В конце концов, в 1908 году, окончательно разочарованный, он оставил фабианцев. «Разве эти люди способны что-нибудь изменить?» А еще он до конца жизни так и смог понять, почему это миссис Ривз (мать Эмбер) так сильно на него обижалась. Она ведь активнее многих других феминисток выступала за свободу женщин!

Гераклеофорбия

1

В 1904 году Уэллс издал новый роман.

Может, не лучший, но фантастический. А от него чего-то такого ждали.

На этот раз Уэллс писал об ответственности ученых. «Пища богов» («The Food of the Gods, and How It Саше to Earth») — название он взял с понравившейся ему рекламы какао. В конце концов, считал Уэллс, давно пора наладить какой-то контроль над наукой, действительно преобразующей мир, и над ее деятелями. А то получается, что имена научных светил известны всем, а вот каким образом жизнь каждого отдельного обыкновенного человека связана, скажем, конкретно с мистером Бенсингтоном, членом Королевского научного общества, или с профессором Редвудом, читающим курс физиологии на Бонд-стрит в колледже Лондонского университета, — об этом часто и не догадываются. Известно только, что один невысок, лыс, носит очки в золотой оправе и суконные башмаки, разрезанные во многих местах из-за мозолей, а второго и описать трудно, самая заурядная внешность. Но именно мистеру Бенсингтону и профессору Редвуду удалось создать «гераклеофорбию» — «пищу богов». Нет, они не ставили перед собой каких-то особенных целей, они не собирались кардинально менять мир — просто Англия давно нуждалась в быстром и экономичном откорме домашней птицы и домашнего скота. На свои деньги мистер Бенсингтон купил отдаленную ферму, где можно было проводить опыты в полной безопасности. Он понимал выгоду затеянного дела. «Ему вдруг представились цыплята, вырастающие до сказочных размеров». Он поделился своими раздумьями с профессором Редвудом, и тот с ним охотно согласился: конечно, лучше работать с крупными формами; работать со всякой мелочью — это все равно, что ставить химические опыты с недостаточным количеством вещества, ошибок не избежать.

2

К сожалению, всё, как всегда, уперлось в людей. Семейная чета, выбранная мистером Бенсингтоном для ухода за опытными цыплятами, оказалась ненадежной: миссис и мистер Скинеры плохо следили за цыплятами. Да еще и боялись их. «Растут, как лопухи. Того и смотри вымахают с лошадь величиной!» В неосторожно оставленную жестянку с «пищей богов» случайно залетают осы; что-то попадает на землю, смывается дождями в пруд, а профессор Редвуд втайне, повинуясь отцовскому инстинкту, подкармливает «пищей богов» своего сына. Неудивительно, что в местном пруду появляются вдруг неестественно большие головастики, на людей нападают гигантские осы, даже цыплята начинают вести себя агрессивно. Их, здоровенных, как страусы, однажды загнали в Аршот, где шло праздничное гулянье. Конечно, местных жителей это возбудило. Цыплят преследовали до Финдон-бич, даже обстреляли из мелкокалиберки. А сын профессора Редвуда за десять дней прибавил на два с половиной фунта.

Начинается паника. Мистер и миссис Скиннер бегут с фермы.

И они не просто бегут — они уносят с собой некий запас чуда-порошка.

Подозрительную ферму сжигают, но чудо-порошок уже расползся по всей Англии, он попал за границу — в пищу самой настоящей принцессы Везер-Дрейбургской. Заодно подрастают дети Коссара, известного инженера-строителя, сумевшего достать для них такую прекрасную подкормку. Никто ведь не подозревал, во что всё это выльется. Слухи ширятся, газеты полны смешных карикатур. Правда, начинают раздаваться и осторожные голоса. Например, молодой настырный журналист Кейтэрем, из рода графов Пьютерстоунов, публикует в журнале «XIX столетие и грядущие века» большую статью, в которой категорически требует запретить гераклеофорбию.

Но поздно, поздно… У одного только инженера Коссара подрастают сразу три великана. «В углу детской стояли огромные, в четыре квадратных фута, счеты, очень прочные, на железных стержнях, с закругленными углами, — с помощью этого отменного инструмента юным гигантам предстояло познать искусство расчетов и вычислений. Собачек, кошечек и тому подобных мягких игрушек не было. Вместо них Коссар однажды без лишних слов доставил три воза всевозможных игрушек такого размера, что проглотить их не могли бы даже дети-гиганты. Игрушки эти можно было громоздить одну на другую, выстраивать в ряды, катать, кусать (Уэллс прекрасно знал, о чем рассказывает. — Г. П.); их можно было бить одну о другую, открывать, закрывать — словом, мудрить с ними на все лады сколько душе угодно. Тут было множество кубиков и кирпичиков всех цветов и разной формы — деревянных, из полированного фарфора, из призрачного стекла, из резины. Были пластинки, плитки, цилиндры; были конусы, простые и усеченные; сплющенные и растянутые сфероиды, ящики разных размеров и форм — с привинченными и съемными крышками; даже несколько шкатулок со сложными замками. Были обручи резиновые и кожаные, и масса грубо выточенных кругляшек, из которых можно было составлять всякие фигурки. И, конечно, книги. Ведь нужно развивать воображение ребенка; в конце концов, это и есть цель воспитания…»