Книга Институтки. Тайны жизни воспитанниц - Надежда Лухманова

Вокруг висячей ночной лампы, на табуретах, поставленных верхом один на другой (чтобы быть поближе к огню), сидели три девочки; их голые ноги не достигали пола, юбочки доходили только до колен, широкие бесформенные кофты и белые чепчики придавали им вид отдыхающих клоунов; все три вполголоса долбили «Египет». Завтра первый урок был Дютака, учителя всеобщей истории, которую в институте проходили на французском языке. Это было очень трудно, поэтому никто не рисковал «рассказывать», а все, как попугаи, долбили от слова до слова.

– Душка Пышка, спроси меня, – просила Маша Евграфова. Пышка, вся красная от усиленной зубрежки, обернулась к ней.

– Разве ты знаешь?

– Да, кажется, хорошо знаю.

– Только не очень громко, не мешай мне, – просила Иванова.

– А ты пока зажми уши и повторяй сама, что знаешь.

Маленькая Иванова поджала под себя ноги, положила на колени книгу и, заткнув уши, продолжала шептать урок.

– Ну, говори, только не смотри в книгу.

– Ты, Пышка, не перебивай меня, а то как сорвусь, так и кончено, ничего не помню. Слушай: Египет находится в северо-восточной части Африки, на берегах Нила, который благодаря своим ежегодным разливам делает этот край чрезвычайно плодородным. С августа по ноябрь воды Нила затопляют окрестные берега и покрывают илом, а земледельцы без особого труда сеют семена и с надеждой на хороший урожай забывают свои поля на несколько месяцев…

Маша Евграфова нанизывала фразу за фразой, а Пышка следила за ней с открытым ртом.

– Вот так хорошо! Когда это ты так выдолбила?

– Летом, я все каникулы долбила, я много параграфов так знаю, только меня сбивать не надо! – с гордостью отвечала Маша.

– Медамочки, кто меня пустит на свое место? Я ничего не знаю к Дютаку, – просилась Чернушка, стоя тоже босиком и поджимая под себя, как цапля, то одну ногу, то другую. Своих туфель иметь не полагалось, кроме как для танцев, а надевать ночью грубые кожаные башмаки дети не любили.

– Вот Евграфова тебя пустит. Она выдолбила L’Egypte[104] на зубок!

– Прощайте, душки, я спать. – Евграфова слезла, а Чернушка, как обезьяна по веткам, по углам табуретов поднялась наверх, и снова все трое уселись неподвижно вокруг лампы, губы их шептали, от усердия запомнить трудную фразу они закатывали глаза. Бедные девочки сидели так полночи, как три факира, стерегущих священный огонь.

В одном из углов дортуара на трех сдвинутых кроватях сидела кучка институток. Там было весело, две свечи горели в бронзовых подсвечниках, в маленьких хрустальных кружечках было налито какое-то сладкое вино, на середине кровати стоял поднос, а на нем – куски паштета с говядиной, копченые рыбки, пирожные, фрукты. Чиркова угощала свой двор, она только сегодня вернулась из отпуска.

Тут шел тихий смех и разговор с полунамеками, имена Авенира, Анатоля и Базиля так и пересыпали всякую фразу.

Чиркова лето провела в Крыму, каталась верхом, взбиралась на горы, но в ее рассказах красоты природы не играли никакой роли; на правах уже почти взрослой девушки она принимала участие во всех пикниках и как знаток говорила о лошадях, ресторанах и прочем. За лето кучка ее поклонниц сильно поредела, возле нее оставались только три-четыре из слабохарактерных, готовых всегда прислуживать тому, кто умеет ими повелевать.

Чахоточная тоненькая Быстрова, прозванная Русалочкой за свои беленькие ручки, впалую грудь и большие синие глаза, бескорыстно жалась к Чирковой, точно инстинктивно чувствуя, что ей никогда не видать той веселой, пустой, но заманчивой жизни, пестрые картины которой развертывала перед ней ее светская подруга. Русалочка училась неровно, как неровно и нервно делала все. Родные ее были далеко, на Кавказе, на груди она носила образок святой Нины, бредила Демоном, замком Тамары и пела романсы надрывным, но замечательно приятным голосом, произнося слова с захватывающим выражением. До самого поступления Чирковой девочку все любили, баловали, ласкали, но теперь она отшатнулась от всех, стала резка, и ее синие чудные глаза оживлялись и блестели, только когда Чиркова рассказывала о театре. Девочка, привезенная в институт восьми лет, ничего не видала, и теперь фантазия ее следила за героями какой-нибудь ужасной драмы с таким увлечением и пылом, что Чиркова не жалела красок и, хотя в душе считала Русалочку неизмеримо ниже себя, гордилась тем влиянием, которое оказывала на нее.

Шкот, лежа на кровати у своей зажженной свечи, писала письмо домой; некрасивое, но симпатичное и серьезное лицо девушки было освещено, и по нему легко было понять, как одинока она, как далеки от нее обезьянки на высоких табуретах, долбящие «L’Egypte», и кучка Чирковой, и все эти беспечно сидящие девочки.

Мало-помалу все стихло, все разошлись по кроватям, чья-то рука потушила лампу, дортуар погрузился во тьму, и только слышно было, как Русалочка, лежа на соседней с Чирковой кровати, тихо и нежно упрашивала рассказать ей балет «Руслан и Людмила».

А лето шло к концу, скоро запрутся распахнутые окна и скроется из глаз девочек старый сад. Надя Франк точно дорожит каждой минутой и целые ночи сидит, забравшись с ногами на подоконник, и болтает со своей подругой, белокурой Людочкой. Кончив курс, Людочка не колеблясь приняла предложение Maman остаться пепиньеркой при младшем классе. Мать ее была без средств, и девушке все равно предстояло идти в гувернантки и, может быть, ехать в дальнюю провинцию, а у Людочки в глубине ее кроткого сердца сохранялся образ красивого офицера, Андрюши Франка. Она знала, что молодой человек вернется к выпуску, и бессознательно, в силу какого-то непобедимого инстинкта, желала непременно дождаться его в институте.

Сегодня, кончив дежурство, серенькая пепиньерка неслышно, как мышь, пробралась по коридору и явилась на назначенное ей Надей свидание.

Под окном лежал их любимый старый сад; среди черных кустов и деревьев громадным серебряным пятном вырисовывалась площадка, усыпанная светло-желтым песком; на лужайке и дорожках, залитых лунным светом, трепетали тени. Прохлада и ненарушимая тишина шли из сада в открытое окно.

– Люда, когда ты смотришь вниз, тебе не хочется броситься из окна?

– Господь с тобой, вот выдумала… Отодвинься, Франк!

– А знаешь, меня так и тянет, только я вовсе не хочу упасть, разбиться, нет, мне почему-то кажется, что меня какая-то неведомая сила подхватит и поставит на землю.

– Вот чушь! Самым исправным образом разобьешь себе голову.

– Нет, я убеждена, что со мной ничего не случится. Хочешь, попробую? – И Франк вскочила на подоконник.

– Франк, сумасшедшая! Сиди смирно или я сейчас уйду, я даже говорить с тобой не хочу!

– Ах, Люда, отчего у тебя нет такой веры… а у меня, ты знаешь, бывает, – именно вот так: в сердце горит, горит, и чувствуешь в себе такую силу, что кажется, весь дом, вот весь наш институт возьмешь на руки и подымешь.