Книга Усмешка тьмы - Рэмси Кемпбелл

– Ну, я права? – спрашивает мать голосом триумфатора.

– Кажется, сегодня она не работает.

– Тогда оставайся. Или иди, но непременно возвращайся со всеми своими на Рождество.

Когда я мямлю нечто глубокомысленное, мать отнимает руки и открывает лицо, вдруг ставшее еще чуточку костлявее.

– Тогда – идем в театр?

Она будто зазывает нас на крутое вечернее шоу. Ладно, этот поход хотя бы перенесет нас из кухни, утопающей в иссушающей жаре, в прохладу улиц. Я отодвигаю свой стул, она вскакивает чертиком, нехотя встает отец.

– Давайте посмотрим, что там за театр, – говорю я с напускным энтузиазмом.

20: Оно шевелится

– Разве мы уже не были здесь?

– Он бы вспомнил, Боб.

– Да я не об этом. По-моему, мы кружим на месте. Колесо обозрения мы уже проезжали.

– Думаешь, я бы не заметила?

– Кто тебя знает.

– О, ну конечно! Тут все стало таким одинаковым! Зачем они сняли таблички с улицами?

– Вывески на месте, Сандра, не неси чепухи.

– Ой-ой, а чего это ты такой серьезный? Пошутить уже нельзя. Мы едем правильно. Надо доехать до конца дороги. Он где-то там, я уверена.

Всю дорогу, пока отец гонит на север, куда-то прочь от Престона, я вынужден слушать их трескотню. В душе я солидарен с отцом – перекресток с громадной елью, чьи нижние лапы раскинулись на добрый десяток метров, мы минуем далеко не первый раз. Тени от ветвей ползут по снегу, подобно паукам, а я думаю о том, что колесо обозрения похоже на циферблат часов. Одна кабинка на самом верху конструкции отсутствует: без четверти десять.

Погода превратила пригород в серию набросков. В центре города снега еще нет – здесь же он облепил деревья и стер названия улиц с указателей. Свет кое-как пробивался из-под наледи заметенных фонарей, выплескивался из окон укрытых белыми шапками домов на бесцветные от сугробов газоны. Если бы не эти спорадические проблески, ехать бы нам пришлось вслепую. Внутри отцовского «мини» еще душнее, чем на кухне, – я будто плаваю в разогревшейся кастрюльке с кислым бульоном. Я уже подумываю предложить им закончить поиски – пока нас еще не занесло на обледенелом повороте или пока их перебранка не переросла в нечто более опасное, – как вдруг мать вскрикивает:

– Это же он, да? Он самый!

Она тычет указательным пальцем перед собой, направляя машину влево, к дорожной развилке. Мне кажется, или мы уже проезжали этот дом на углу? Или там был другой сад, утыканный неясными карликовыми формами – не иначе как декоративными гномами в снежном плену? Нет, там определенно не было этих магазинов – прилавки по обе стороны заколочены, груды снега навалены у самых дверей. Все окна вторых этажей – темные, за исключением одного, источающего пепельный мерцающий свет. Напоминает костер, но уж какой-то слишком бледный, да и кто станет жечь что-то в жилом помещении? Может быть, свечи? Жутковато это все.

– Разве это не здесь? – повторяет мать. – Здесь просто дальше не проехать.

И действительно, улица упирается в тупик, обрамленный с двух сторон парой разбитых фонарей. Едва заметное сияние луны где-то там, в снежной пелерине небес, вычерчивает из сумрака контур неосвещенного здания. Мало что напоминает в нем театр – если не считать торчащих из серого фасада на высоте около двенадцати футов выступов, на которые некогда, вероятно, опирался навес. Гримасы резных масок Трагедии и Комедии размыты не то временем, не то отсутствием света. Вывески с расплывшимися именами приклеены к створкам массивных дверей, сами же двери накрест заколочены.

– Да, это он, – говорит отец. – Не хочешь подойти поближе, Саймон?

– Я обязательно подойду, – заявляет мать.

Шины «мини» с трудом запрыгивают на заснеженный бордюр у входа в театр, и моя мать выскакивает из машины. Я спешу следом, на случай если она поскользнется на ледяном панцире тротуара, но ни лед, ни ее хромота не мешают ей добраться до дверей. Там, за разбитыми фонарями, улица напоминает декорацию, и только паровые облачка нашего дыхания посреди царящего вокруг холода делают ее чуть более реальной. Моя мать, прищуриваясь, вглядывается в зазор между досками, прибитыми поперек дверей.

– Принеси-ка фонарик, Боб! – командует она отцу.

Он качает головой и достает требуемое из-под приборной доски. Хлопнув дверью автомобиля, отец протягивает фонарик мне.

– Бегом сюда, Саймон! – кричит мать, притопывая на месте – не то от холода, не то от нетерпения.

Пока я пробираюсь к ней, осознаю, что по этим тротуарам мало кто ходил в последнее время – настолько они колдобистые и заледеневшие. Наверное, к театру есть короткая дорога – улицей ниже, допустим. Я передаю матери фонарик – вкладываю его ей в руку в пухлой рукавице. Лучом она шарит в проеме, вглядывается сквозь диск слепящего света, пляшущего на преграждающих путь досках.

– Есть тут кто-нибудь? – спрашивает она и добавляет – еще восторженнее: – Алло!

– Тише, Сандра, – просит ее отец. – Что люди подумают?

– Какие люди? Покажи мне хоть одного. Тут либо кто-то есть, либо же…

Она не договаривает и начинает молотить в закрытые двери кулаком. Рукавица слегка приглушает звук ее ударов. Луч фонарика рыскает по сторонам.

– Сандра! – протестует отец, но это ее никак не останавливает. Удары становятся громче – кулак она заменяет на обтянутую резиной рукоятку фонарика. Тот – странное дело! – все еще горит, даже не мигает. И вдруг раздается громкий-прегромкий металлический щелк.

Одна из створок дверей со скрипом уходит вовнутрь.

– Бог ты мой, женщина, – ворчит отец, – ну ты только посмотри, что ты натворила!

Когда луч ее фонаря устремляется вперед, я вижу, что доски по обе стороны от входа распилены. Пока створки были сведены вместе, это было незаметно. Моя мать заглядывает в проем и благоговейно изрекает:

– Вот он.

Луч выхватывает из темноты бледный лик.

Он – это всего лишь плакат на поросшей не то белым мхом, не то запылившейся паутиной стене. Плакат этот не просто потрепан временем – изображение искажено до неузнаваемости. Табби Теккерей на нем кажется бледной поганкой с человеческим лицом.

– Давай посмотрим, что там внутри! Ну-ка, открой дверь старушке-маме.

– Ты уверена? Это старое здание. Если на тебя или на папу что-нибудь упадет…

– …это будет не самый плохой конец. Мы с ним и так зажились. Все последние годы нас вообще не было в твоей жизни. Дай нам оправдаться и помочь тебе с книгой.

На пару с ней мы с треском раздвигаем створки в стороны, налегая на них плечами. Мать с нетерпением идет хромающей походкой в фойе – луч света выхватывает из мрака кассу, чье окошечко укутано небывалых размеров паутиной.