Книга Парфетки и мовешки - Татьяна Лассунская-Наркович

Девочки радостно сияли, сегодня был для них особенно счастливый день.

— Рыкова, слышишь? Она хвалила, ну чего тебе дольше запираться, ведь Грибульку сразу назвали, вот не понимаю, — Кутлер все старалась переубедить упрямую подругу.

— И чего ты ее уговариваешь признаться? — пожала плечами Тишевская. — Ведь от того, что Стружка будет знать автора, стихи ничего не выиграют, а вот Рыковой потом Стружка, может, не раз вспомнит ее поэзию; уж что-что, а упрекнуть да попрекнуть при случае она умеет, так на смех поднимет, что беда.

— А чего же я и боюсь, как не насмешки? — заволновалась Соня. — Ведь я понимаю, что сейчас Стружка в хорошем расположении, и все ничего, а чуть рассердится и начнет придираться да корить, так прямо со света меня сживет!..

— Ну, это точно, — улыбнулась Женя, — а все же тайна — так уж тайна.

— И нам интереснее, а то зачем «по секрету всему свету» разносить, — вставила Акварелидзе.

— А сама, небось, всегда первая чужие секреты выбалтываешь! — бросила одна из девочек в сторону грузинки.

— Что-о? Я секреты выдаю? Ну нет, машер, уж кому бы это говорить, да только уж не такой болтушке, как ты сама! Кто на прошлой-то неделе…

— Медам, петь идут, бросьте вы ссориться! Пора, уже в пары становятся, — торопливо обходила класс серьезная Липина.

— Медамочки, куда же рисунок спрятать? — озабоченно обратилась к классу Замайко.

— Дайте Липиной, она у нас парфетка во всех отношениях, — предложила Завадская.

— У Липиной в сохранности будет, — согласились малявки.

— Медам, не лучше ли в шкаф, — в свою очередь предложила Липина.

— Нет, Липочка, из шкафа каждый раз, как захочется посмотреть да полюбоваться, не достанешь, а тут удобно, когда под рукой, — заволновалась Замайко.

Все согласились с ее доводами.

Липина торопливо обернула рисунок в чистый лист бумаги и осторожно спрятала в свой пюпитр, отличавшийся образцовым порядком.

Воспитанницы под предводительством Стружки спустились в Зеленый зал, где их нетерпеливо ожидала молоденькая регентша [39] из бывших институток. У нее был приятный высокий голос, и воспитанницы называли ее не иначе как «Соловушка».

В тот вечер Соловушка была особенно утомлена спевками. Каждый класс разучивал что-либо ко дню юбилея, и бедной девушке ежедневно приходилось в течение целого дня вслушиваться в пение учениц, что, несомненно, сильно действовало на ее нервы; она сделалась раздражительной и нетерпеливой.

С малявками заниматься было особенно трудно, и она с тяжелым вздохом встретила их появление.

— Уж я их на ваше попечение оставлю, Софья Андреевна, самой-то мне к себе понаведаться надо, тоже ведь недосуг перед праздником-то, — как бы оправдывалась Струкова. — А вы у меня смотрите, умницами быть, а не то накажу, кто напроказит, — пригрозила она седьмушкам и быстро скрылась за дверями зала.

Соловушка была недовольна уходом синявки. В присутствии той девочки бывали несравненно внимательнее, и спевки проходили более успешно.

А тут как нарочно девочки зевали, пели из рук вон плохо и несогласно, и своим пением довели Соловушку буквально до исступления.

— Не пение, а вой какой-то! Да считайте же вы! Бо же ж ты мой! Вот ведь наказание с такими ученицами! — кричала она, выходя из себя.

— Еще раз второй такт повторяйте. Ну?! — беря аккорд, приказала она.

Запуганные ее резкими окриками, девочки пели невнятно, многие просто боялись открыть рот.

— Это ни на что не похоже! Ведь если вы так и дальше будете, то никакого толку из вас не будет, и вы осрамитесь на юбилейном концерте, прямо со стыда за вас сгореть можно! — сердилась Соловушка.

Малявки стояли понурые, пристыженные, готовые провалиться сквозь землю.

— Вот заставлю каждую отдельно разучивать, так, небось, больше толку выйдет. Начинай-ка ты! — неожиданно обратилась она к Гане.

«Господи, помоги!» — мысленно помолилась та и, желая угодить Соловушке, запела в полный голос.

— Замолчи, ради Бога замолчи! — завизжала регентша. — Боже мой, да у тебя не горло, а медная глотка, ты как труба Иерихонская [40], что ты, оглушить меня, что ли, хочешь? — подпрыгивая на своем табурете, нервно вскрикивала она.

Савченко стояла красная как рак. Ей теперь было стыдно своего голоса, стыдно за свое желание его полной силой угодить разгневанной учительнице.

«Вот тебе и угодила», — словно кто-то смеясь шептал ей на ухо.

— Медная глотка, медная глотка! — подхватили воспитанницы, кто-то фыркнул, кто-то не удержался и громко расхохотался.

— Это еще что? Вы еще смеяться смеете? Замайко, это ты отличаешься? Пой за это!

Ганя воспользовалась моментом и торопливо спряталась за спину Кутлер.

— Медная глотка! Медная глотка!.. — кривляясь и гримасничая, дразнила ее Исаева.

На душе у Гани стало невыносимо тяжело, она почувствовала подступавшие к горлу слезы — слезы от незаслуженной обиды.

«Еще расплачусь, этого только и не хватало», — рассердилась она на себя, и ей захотелось уйти подальше от осмеявших ее подруг: в ушах еще звучал их смех и обидные выкрики Исайки.

Гане хотелось огрызнуться, сказать что-нибудь злое, но в то же время она чувствовала, что стоит ей открыть рот, как вырвутся подступавшие рыдания, которые она с таким трудом сдерживала в груди.

И в смятении девочка быстро направилась к выходу.

Несколько любопытных обернулись на шорох ее шагов, но никто не остановил удалявшуюся подругу. Соловушка не заметила ее ухода, она была полностью поглощена своим делом.

А Исаева ехидно улыбнулась и тоже незаметно шмыгнула за дверь.

Глава XXV

Под подозрением

Ганя быстро поднималась по лестнице. Ей хотелось остаться одной, совсем одной, и выплакать слезы обиды, накопившейся в ее сердце. Она торопливо прошла в полутемный дортуар, пробралась к своей кроватке в дальнем углу и упала на колени перед небольшим образком в изголовье.

— Боженька, помоги… Боженька, спаси, — бессвязно шепчет она дрожащими губами; слеза за слезой капают на холодный пол. — Боженька, Боженька, помоги мне, помоги. Ведь Ты всемогущий, Ты можешь сделать так, чтобы я стала голосистой, такой же голосистой, как была покойная мама. О, сделай так, Боженька, пусть перестанут смеяться надо мной и пусть все, все позавидуют мне!..

Головка Гани падает в подушки, горькие рыдания вырываются из груди; девочка объята горем, которое кажется ей безысходным.