Книга Всем сестрам по серьгам - Инна Туголукова

В саду после крепкого декабрьского морозца было жарко, и Алена расстегнула дубленку.

— Давай, Сашенька, побыстрее.

— Почему побыстрее?

— А как же? Мими у нас совсем замерзнет. Пока мы с тобой на улицу выйдем, она уже успеет в сосульку превратиться.

— А Анька в кого превратится?

— Анька ни в кого не превратится. У нее одеяло теплое.

— А мне сегодня Ирка Довженко стукнула по печени каблуком. Нам эта Ирка всем уже в группе надоела. Гад она, а не ребенок.

— Ты плакал?

— Поплакал-поплакал и перестал.

— Сейчас не болит?

— Сейчас уже не болит. А что такое грех?

— Грех? — удивилась Алена, натягивая на Сашеньку теплые рейтузы. — Это когда человек делает что-то плохое. Ведет себя неправильно. Понял?

— Понял. А что такое гнида?

— О Боже! — засмеялась Алена. — Какой любознательный почемучка. Где ты только всего этого набираешься? Ну, слушай. Есть такие маленькие насекомые-паразиты.

— А почему паразиты?

— Потому что живут за чужой счет. Называются вши. А яйца, которые они откладывают, называются гниды.

— А из этих яйцев можно делать яичницу?

— Нет, нельзя. Они совсем крохотные, как песчинки.

— А гниды варят из них яичницу?

— Ну как же можно? Это же их будущие детки…

Смеркалось. Ветер стих, с неба посыпался снежок, и сразу стало теплее. Анька сладко спала в своей коляске, Сашенька с Мими с визгом носились по детской площадке, катались с горки. Домой идти не хотелось, и вместо обычного часа они прогуляли почти два, как и напутствовала Наталья.

В сгущающихся сумерках Алена видела, как у подъезда остановилась «скорая помощь». «Кому-то стало плохо, — подумала она. — Кому же?»

— Иди сюда! Покатайся с нами! — звали Сашенька и Мими.

Дубленка была старая — не жалко. Алена поставила коляску так, чтобы не залетал снежок, поднялась на высокую горку и скатилась вниз.

— А теперь я! Теперь я! — звонко кричал Сашенька. — Ловите меня!

— Чур, моя очередь!

Мими съехала на ногах, врезалась в Алену, и обе они рухнули в мягкий, наметанный у горки сугроб. Сверху навалился полный восторга Сашенька, и все трое долго барахтались в снегу, хохоча и вновь, и вновь опрокидывая друг друга.

Из подъезда вынесли носилки, задвинули в машину, и «скорая помощь» уехала. Сердце не дрогнуло, не оборвалось в груди, душа не замерла в холодном страшном предчувствии.

«Почему, почему? — корила она себя потом. — Как я могла не понять, что это вынесли маму? Что ее больше нет?! И хохотала, каталась с горки, валялась в снегу…»

Но разве можно было поверить? Понять эту чудовищную несправедливость, нелепость? Принять, смириться? Разве думалось, гадалось, мерещилось, что и тебя не минует сия горькая участь? И тебя постигнет невосполнимая утрата, случится то же, что и со всеми? Со всеми понятно, но с тобой! С тобой?! Так преждевременно, так неожиданно, так внезапно? И уже ничего ни вернуть, ни исправить. И не успеть сказать, отчаянно крикнуть: «Не уходи! Не оставляй меня, мама! Потому что без тебя я осиротею на этой земле! И кому же еще я нужна здесь, кроме тебя? И как мне вынести такую непомерную боль и ужас одиночества, и неизбывную, пронзительную тоску по тебе?..»

23

— Жизнь трагична изначально. Близкие уходят, и мир вокруг стремительно пустеет. Ты теряешь корни и сама превращаешься в корень, питаешь новую поросль. И уже не берешь, а даешь. Цепочка мироздания…

Сейчас тебе очень тяжело, и даже мысль, что когда-то снова будешь смеяться и чувствовать себя счастливой, кажется кощунственной. Но поверь мне, так и будет. И это вовсе не забвение дорогого тебе человека, не предательство его памяти — это благо. А иначе жизнь превратилась бы в непреходящий кошмар. Помнишь, «печаль моя светла»? Не горечь, потому что мамы больше нет, а радость, оттого что она была у тебя такая. Печаль останется, но вот эта острая боль «на разрыв аорты» уйдет, надо только пережить этот страшный период. Пройти через него, продраться и жить дальше спокойно и счастливо. Ведь мама этого для тебя хотела…

Надя Корнилова приехала в Москву к дочери и, узнав, что Вали Силантьевой больше нет, пришла к Алене поддержать ее в трудную минуту.

— Ты слышишь меня, девочка?

— Да-да, конечно, — отрешенно улыбнулась Алена, будто знала нечто такое сокровенное, другим непосвященным неведомое, что открывается лишь в минуты острого горя, а потом забывается, стирается из памяти за ненадобностью, ненужное и лишнее в повседневной поверхностной жизни.

— Как же ты управляешься одна с тремя малышами?

— А я не одна. Подруги мои приходят, соседка Лира Владимировна, женщина одна с работы, тетя Фаина, и Надежда Никитична жила с нами до сороковин.

— А кто это — Надежда Никитична?

— Это… мама Анькиного отца.

— А сам-то он появляется?

— Появляется. Собственно, мы и живем все на его деньги. Он Аньку очень любит. И она его. Как увидит, начинает прыгать в кроватке как сумасшедшая.

— А тебя? Тебя он любит?

— Меня не любит. Ну, то есть не любит как женщину. Мы с ним друзья.

— А ты его любишь?

— Я… стараюсь не думать об этом. Было бы смешно и нелепо… Особенно сейчас. Мне никто не нужен. Да и я вряд ли кому понадоблюсь с тремя детьми, — горько усмехнулась она.

— А что же Наталья? Сестра твоя? Ведь это ее дети? Неужели даже сейчас не собирается их забрать?

— Наталью я последний раз видела на похоронах и, надеюсь, долго еще не увижу. Детей я ей ни за что не отдам, хотя и права-то на них не имею. Единственное, что меня в этой ситуации успокаивает, так это то, что вряд ли она когда-нибудь захочет утвердиться в своих правах.

— Но она вам хотя бы помогает?

— Да она и на похороны-то ни копейки не дала, — в сердцах сказала Алена.

— Но ты могла бы через суд…

— Нет! Мама с ней судиться не стала, и я не хочу. Бог ей судия. А дети ее не любят и не знают. Это мои дети.

— Но ведь тяжело тебе с троими! По всем статьям тяжело.

— Мими уже большая, двенадцать лет. Она мне как подружка — во всем помогает. И Сашенька — послушный мальчик…

— А хочешь, поживи у меня в Родниках? Дом большой, теплый, всем места хватит. И школа у нас хорошая, и садик…

— Ну что вы, тетя Надя, спасибо вам большое. Все не так уж сложно, как кажется, правда. Мы не одиноки. И родители Андрея детей не разделяют, относятся ко всем троим одинаково, как к своим внукам, и ко мне, как к дочке. Другое дело, что ведь у всех своя жизнь, свои проблемы, заботы, печали. А у меня моя жизнь. И я полностью отдаю себе отчет, что ничего в ней больше не будет, кроме детей и иже с ними. И учиться я дальше не смогу, и хирургом никогда не стану, и никто на меня не позарится — нищую многодетную мать-одиночку. Я не прячу голову под крыло, не зарываю в песок и рта на чужой каравай не разеваю. Мне бы со своим управиться. Вот отныне мой удел. И я его принимаю. Но я ведь не потому страдаю! Я по маме очень тоскую…