Книга Территория отсутствия - Татьяна Лунина

Мария молча кивнула и направилась в противоположную сторону. Через пару минут ее осенила идея позвонить Вадиму и порадовать, что свободна. Она сняла перчатку, порылась в сумке: телефона не было. Расстегнула полностью молнию, заглянула внутрь — косметичка, ключи, кошелек, расческа, мобильного нет. Раззява застыла посреди тротуара, пытаясь понять, куда девался сотовый. Украсть не могли: Вадим подвез ее на работу, а там залезли в другую сумку, и вся карусель крутилась вокруг того, что в ней обнаружили. Никому не звонила, не говорила… И вдруг Мария вспомнила, как во время «задушевной» беседы с «ежом» к ней кто-то пытался пробиться. Разговор не состоялся, она отключила мобильник, но в руки-то брала, а значит, запросто могла оставить на столе в кабинете Подкрышкина. Когда так морочат голову, не то что телефон, себя легко забыть. Вольноотпущенная решительно забросила на плечо сумку и снова потопала на работу в надежде застать там барина.

«Close» по-прежнему маскировало незапертую дверь. Из начальственного кабинета доносились возбужденные голоса — женщины и мужчины. В мужском без труда угадывался владелец «Ясона», в женском клокотала ярость его жены.

— Я сказала: раздену до нитки! И никакой суд тебе не поможет, все по закону, дорогой бизнесмен.

— Как ты могла, Вика, как ты могла?!

— А ты как мог? Променять меня на драную подстилку?! Думаешь, эта девка стелется под тебя, потому что любит? Ха, не смеши! Ей нужен не ты, плевать она на тебя хотела, нужны твои деньги, придурок, точнее, наши. Или забыл, что я вбухала в этот гребаный магазин все свои сбережения, все, что осталось после продажи маминой квартиры?

— Это у тебя память короткая. Из твоей тупой башки все вылетело, абсолютно все, сволочь ты неблагодарная! Ну-ка вспомни, кто из нас вкалывал, кто бегал по помойкам, пил с бомжами, вынюхивал у старух, где что плохо лежит, мотался по свалкам, заискивал перед всякой швалью?! А ты в это время жрала шоколад, валялась на диване, задрав ноги, изображала больную. Даже картошку мужику не могла пожарить!

— Скотина! Это я-то изображала?! Да мне после аппендицита больше трех килограмм нельзя было носить, а я для тебя таскала сумками жратву с рынка, тварь! — послышался звук пощечины, потом грохот упавшего стула, шум, возня, загремел свалившийся со стола телефон-факс. Мария подумала, что сейчас эта парочка сгоряча раздавит и ее сотовый. Затем раздались рыдания. — Дурак старый! Посмотри на себя, кому ты, кроме меня, идиотки, нужен? Постыдился бы, сатир хренов, она тебе в дочки годится!

— Да не было у меня с ней ничего, Вика, клянусь!

— Врешь!

— Ты мне всю жизнь не веришь.

— Потому что всю жизнь у тебя не член в штанах, а тыловая шашка: не знаешь, где и когда рванет.

— Дуреха, — хихикнул довольный Подкрышкин, — тыловая крыса бывает, а шашка — толовая.

— Один хрен, — всхлипнула его половина. — Скажи, Игорь, у тебя правда ничего с ней не было?

— Кыся моя, да разве ж я променяю такие формы на кости? — за неплотно прикрытой дверью завозились, захихикали, из кабинета донеслись сочные чмоки. Мария вздохнула, поняв, что с мечтой вернуть телефон на сегодня придется расстаться. Войти — невозможно, стоять и слушать эту галиматью — противно. Она развернулась, шагнула назад. И остановилась: воркотня принимала интересный оттенок.

— Дурочка ты моя наивная, ведь это же все белыми нитками шито. Думаешь, менты — дураки?

— Дадим кому надо на лапу, не то что дураками, глухими слепцами прикинутся. Помнишь Ваську? Того, кто мне с квартирой помогал?

— Ну.

— Так вот, у него в этом отделении приятель. Через него и сунем деньжат, если надо. Этот седой хмырь только изображает из себя комиссара Мегрэ, а у самого уши так и просятся под лапшу.

— Кысенька, я все понимаю. Можно сделать вид, что ключи перепутала, можно в сумку чего надо подкинуть. Но Ленка ж не открывала футляр, как на колье-то отпечатки ее пальцев оказались?

— Ты же умный, вот и догадайся. А я, дура, пока помолчу, — снова раздался чмок.

— Викусь, может, все-таки пожалеешь девку? Ведь ребенок совсем, ты ж ее губишь! А для ментов что-нибудь придумай, ты же у меня умница.

— Ха, ребенок! Этот ребенок в ширинку к тебе пытался залезть.

— Опять? Мы же договорились.

— Пусть посидит с месячишко, подумает. Может, поймет, что на каждый хер найдется своя жопа с винтом:

— Тебя не красит вульгарность, кыся.

— Зато тебя возбуждает, — чмок-чмок.

— Послушай, а если Машка вдруг догадается? Настучит?

— О чем?

— Да о том же самом! Она девка умная, два и два всегда сложит.

— Кто, эта белобрысая шлюшка? Не смеши меня, Игорек! У нее на уме только одно: с кем бы трахнуться. Сначала папаше строила глазки, помнишь? Потом на его сынка-депутата перекинулась. А когда и он ее на хер послал, нашла себе третьего. Видел, на какой иномарке хмырь за ней приезжает? Мы бы, кстати, тоже могли не хуже купить, если б ты, дорогой, не был таким жлобом.

— Если бы ты, кысуня, не была помешана на своих бриллиантах.

Мария толкнула ногой приоткрытую дверь, молча взяла со стола свой мобильный, чудом уцелевший в этой помойной яме, и вышла.

* * *

— Привет труженикам антикварного фронта!

— Уже не труженикам, привет.

— Укокошила старичков и захватила «Ясон»?

— Уволилась.

— Отлично!

— Шутишь?

— Никогда не говорил так серьезно. Мань, у меня к тебе солидное деловое предложение. Надо встретиться, обсудить.

— Какое?

— Не по телефону.

— Ладно, когда?

— Сегодня, в восемь. Устроит?

— Да.

— Я знаю одно уютное место, где отличная кухня и можно спокойно поговорить. Поужинаем?

— Хорошо. Согласна.

— Тогда до встречи, пока!

Глава 9

Павел Алексеевич Страхов, для друзей — Паштет, задумчиво обвел указательным пальцем вороненое дуло, погладил курок, прицелился в миньон шестирожковой люстры и спрятал «Макаров» в ящик стола. Повернул на полный оборот ключик, подергал для верности бронзовую, под старину, ручку и, откинувшись на спинку рабочего кресла, обтянутого серой кожей, принялся довольно насвистывать любимую мелодию из «Семнадцати мгновений весны». Впервые за долгий месяц страховская душа была спокойна. Правда, где-то там, в глубине, кошки скребли, но это жалкое царапанье не шло ни в какое сравнение с тем, что испытывал он в последние сорок дней, исключая сегодняшний. Сегодня все окончательно определилось, завтра он сделает свой ход в комбинации, которая зовется предательством. Затем игра будет кончена.

Павел Алексеевич придвинул стакан, в каких до перестройки разносили чай по купе нелепые тетки в темно-синих беретах, плеснул на два пальца виски, с палец отпил. По телу разлилось тепло, напряженные мышцы расслабились. Он посмотрел на убогий стакан, тот явно просил добавки — наглец. Как будто не знает, что у его хозяина завтра — нелегкий день, и голова должна быть ясной, а не с похмелья. Выбросить бы эту дешевую дрянь, да жаль: стаканчик многое повидал, с него, можно сказать, все начиналось. Владелец торгового дома «Миллениум» забросил ноги на письменный стол, прикрыл глаза и снова засвистел «не думай о мгновеньях свысока». Голосом Павел Алексеевич похвастать не мог, но свистом владел мастерски. Иногда выдавал такие рулады, что у слушателей челюсти отвисали. Однажды просвистел «Сулико» от первой до последней ноты, да так, что Гиви, который загорелся тогда идеей открыть в Тбилиси еще один «Миллениум», расчувствовался до слез. Идея загнулась на корню: через неделю будущего партнера изрешетили пулями, когда он возвращался к жене от любовницы. Страхов тоже в то время чудил, но оттого, что, как мальчишка, влюбился, а не потому, что из двух не мог выбрать одну. В отличие от бедного Гиви он различал понятия «однажды» и «навсегда» и умел уходить. Теперь-то ясно, что его подзуживал черт, а той Весной, казалось, ангелы трубили с небес. Павел Алексеевич вспомнил вечер, когда сообщил Инне о своем решении развестись с женой. Как же эта сучка себя повела! Вот бы у кого поучиться выдержке. Глазом не моргнула, звука не издала, только молча прислонилась к плечу — чуткая, благодарная, милая. Хищная, лживая стерва, которая возомнила, что может держать Страхова за дурака. Любила его вторая жена или нет? Что чувствовала в ответ за шубы, бриллианты, за машины, которые муж позволял ей менять, как перчатки, — за ту райскую жизнь, какой наслаждалась? Тогда он думал — любовь, теперь уверен — презрение. Павел Алексеевич задумчиво наклонил стакан, янтарная жидкость лизнула стеклянный бок. Ох, как же умела лизаться эта роскошная гадина! Вылизала всего досуха, оставила только кожу да кости с мясом, а то, что зовется душой, слизала дочиста.