Книга Генерал - Дмитрий Вересов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И чем вы это докажете? – рассмеялся Трухин.
– И доказывать не стану. Я Юрий Трегубов[96], член национально-трудового союза нового поколения. Вустрау – наш.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Опись имеющихся в Паникарпове строений на 1849 год
1. Старый дом ветхий и при нем домовая церковь.
2. Фруктовый сад с разными деревьями, в нем две оранжереи с деревьями сливовыми, персиковыми и прочими.
3. Флигель людской с перегородками о пяти окошках, с печкою, сенями и тремя чуланами.
4. Флигель ткацкий о пяти окошках, в нем 5 станов ткут полотно разных сортов.
5. Шатровая мельница.
6. Кладовая каменная с двумя окошками и железными затворам, в которой хранится лён.
7. Кирпичный завод с обжигательными печами.
Весна даже на севере Германии оказалась совсем не похожа на бледную, слабую, но все же преисполненную неизъяснимой чахоточной прелести петербургскую пародию на это время года. Когда в Ленинграде еще только робко начинал стаивать снег, здесь зелень садов уже вовсю заливал яблоневый и грушевый цвет. И это торжество роскоши как-то ущемляло Стази, будто еще раз напоминало ей о том, что она здесь чужая, бледное, немощное дитя невских берегов. Хотя зеркало говорило ей совсем об обратном: на нее смотрела властная, знающая себе цену женщина, ни во что не верящая, вполне сытая, вполне за собой следящая, насколько позволяют подобное плен и война. И только в горьком изломе бровей да во вздрагивающей порой верхней губе внимательный человек сумел бы прочесть растерянность и тоску.
Постоянное общение – пусть формальное и малоприятное – с молодыми мужчинами, многие из которых, изголодавшиеся по женщинам за месяцы войны и плена, смотрели на нее с откровенной жадностью… Сначала Стази это коробило, потом забавляло, а потом появилось еще более худшее чувство – жалость к самой себе. Ведь теперь можно было честно признаться, что ей уже никогда не испытать той большой, той сумасшедшей любви, о которой мечтают все, будь ты хоть дворянка, хоть последняя работница на каком-нибудь «Красном треугольнике». Душа ее выжжена, как выжжена будет она у любого человека, прошедшего эту войну. Удивляло только то, что в переживаниях своих она давно перестала думать о неизбежном падении Союза, а в своих рассуждениях исходила из того, что война все-таки закончится отнюдь не поражением Германии. Откуда и когда появилось это ощущение, Стази не могла бы сказать, как не могла она и понять, радуется она этому или нет, боится или ждет. Иногда, лежа, опустошенная после визита Рудольфа и слушая, как нежно перешептывается старинный сад за открытым окном, она думала о том, что примет любую судьбу, лишь бы остался целым и невредимым ее город. Стыдясь себя, она мало вспоминала мать, еще меньше брата; подруги и вся прошлая жизнь вообще существовали как дурное, неумело сделанное кино, но город, непостижимым образом соединивший в себе все лучше, что было для Стази в ней самой и в истории ее родины, владел ею безраздельно. Она знала, что десять раз готова погибнуть ради того, чтобы город остался жив, – о, если б так же думали миллионы ее соотечественников! Стази с отвращением вспоминала толпы рабочих у пивных, дикие физкультурные празднества в ЦПКиО, раззявленные рты и смешочки в музеях Царского и Павловска. Нет, эти люди, конечно, не могут так любить ее город, как любит его она, связанная с ним культурой, духом, кровью поколений. Они будут защищать свою красную Москву, но что им гордый, тонкий, далеко не каждому дающийся в ощущениях дух ее столицы? Порой Стази даже казалось, что она живет только до тех пор, пока держится Ленинград, – и наоборот. И это давало силы держаться день, неделю, еще неделю… Конечно, наутро, при дневном свете это казалось глупостью, болезненным бредом, но апрельскими ночами, в старинном замке вечных врагов своего города Стази верила в эту связь, и ей было легче.
А еще она как никогда много думала об отце. Слова Благовещенского стояли у нее в ушах действительно благостной вестью, словно этот худой, потрепанный жизнью старик воистину был златокудрым ангелом, спустившимся с небес. Стази не могла объяснить себе, почему слова русского генерала, относившиеся к далекому времени минувшей войны, пробудили в ней ощущение того, что отец жив. А испытание жизнью всегда мучительней испытаний смертью, и, промучившись некоторое время, Стази все же рискнула обратиться за помощью к Рудольфу. Разумеется, она не сказала ни слова о русском пленном, но призналась, что ее замучили странные сны про отца, и что, может быть, Рудольфу будет нетрудно навести какие-то справки о нем. Ну хотя бы в НТСНПе или даже в РОВСе[97]… Рудольф честно дал кому-то поручение, но человека с фамилией Новинский нигде не обнаружилось.
– Думаю, что в таких случаях фамилию меняют, – заметил Рудольф за вечерним чаем. – Это классика.
– Но на что же ваша хваленая разведка? Разве ей неизвестны все фамилии человека, будь их хоть десяток?
– Мы не разведка, Стази. И интереса для нас ваш отец не представляет. Зато для вас у меня есть довольно интересное предложение.
