Книга Мы еще потанцуем - Катрин Панколь

Тогда я решила, что сделала что-то дурное. Дома я сразу кинулась под душ. Мне хотелось плакать, и я сама не знала почему. Я ничего не понимала. И это было самое обидное. Что плохого я сделала? Я уткнулась лбом в стенку душа и, помню, стала биться, биться головой, пока не расплакалась от физической боли… Что-то переполняло меня изнутри, искало выхода, я просто могла взорваться. И билась, билась головой о стену, надеясь, что умру и все кончится — но не умерла… Дядя Антуан стал часто водить меня к Бриё. И каждый раз все повторялось. И я сходила с ума, понимаешь… Бриё ни разу не изнасиловал меня. Ни разу не сделал больно. Потискав меня вдоволь, удалялся в угол, онанировал и возвращался милым и тихим. Но самое ужасное было возвращаться домой с дядей Антуаном. Он шел большими шагами, а я семенила за ним, словно извиняясь, но он даже не смотрел в мою сторону. Открывал дверь квартиры и молча смывался в бистро…

— Вот почему ты хотела покончить с собой в двенадцать лет!

— Я уже ничего не могла понять… Меня словно заперли в каком-то сумасшедшем доме. И вдобавок я ни с кем не могла поговорить, потому что сама получала от этого удовольствие, понимаешь! Потому я тебе и говорю, что знаю человеческую натуру… Кто из них был гаже, дядя Антуан или бакалейщик? Или я, позволявшая это все и покупавшая себе кучу Карамбаров и шоколадных яиц? Я ведь пользовалась этим своим личным счетом. Жила на широкую ногу. Больше не надо было экономить карманные деньги. В конце концов я стала считать себя таким же чудовищем, как и они, в своем детском воображении соединила себя с ними… Я прочитала определение слова «развратница» в словаре… Мне везде мерещились монстры, и я до сих пор склонна искать в людях худшее. Это сильнее меня…

Она усмехнулась, сухо, холодно, недобро, и стряхнула пепел в подставленную Жозефиной пепельницу. Все ее былые страдания стали кусочком горелой грязи вроде того, что выгреб из-за плиты мастер из «Дарти». Маленьким черным кусочком грязи, который она выгребла из своего прошлого и теперь разглядывает, хладнокровно, без слез.

— Но ты ничего не сказала Филиппу?

— Я потом сказала Филиппу… После того как наглоталась аспирина… Потому что дядя Антуан, увидев, что с Бриё дело сладилось, решил, что нашел палочку-выручалочку и стал предлагать меня другим. То сводит к автомеханику, то к телемастеру… А те были не такие милые, как Бриё. Они били меня, когда я не хотела делать какие-то вещи… И дядя на обратном пути ругался, говорил, что я у него стану шелковая. Ну я и выпила эти таблетки, а когда проснулась, все рассказала Филиппу. Он хотел набить морду дяде Антуану, но был слишком мал, и тот его поколотил. Тогда он все рассказал тете Армель, но она пожала плечами и сказала, что это неправда, что я выдумываю, что у меня переходный возраст! Мы больше с ним ни разу об этом не говорили, но с того дня Филипп не отпускал меня от себя ни на шаг. Я должна была всегда говорить ему, куда иду, с кем, что буду делать. Он не оставлял меня ни на минуту. Ждал после уроков, провожал в гости к подружкам, встречал. Ему везде мерещились Бриё…

— Мерзавец! Мерзавец! Да если бы кто сделал такое с Жюли, я бы его своими руками удавила! Яйца бы ему оторвала и…

— А если бы ты узнала, что она получает от этого удовольствие? — обрывает ее Клара.

Жозефина не отвечает. Часто, купая Жюли, разглядывая стройную фигурку своей нежной, чистой девочки, она представляет ее, только чуть постарше, обнаженной, с мужчиной, пытается вообразить, как они занимаются любовью — и ничего у нее не получается, картинка попросту не складывается. Кто угодно, только не ее девочка! Только не ее девочка будет извиваться на вагонной полке в объятьях незнакомца!

— Видишь, даже сама мысль внушает тебе ужас…

— Нет. Я бы подумала, что ей заморочили голову, что она не виновата! И это правда, Клара! Послушай меня!

— Только если не получаешь от этого удовольствие. Я тебе скажу ужасную вещь: именно Бриё научил меня наслаждению, открыл мне это чудо… хотя сам был порочным типом.

— Я уже не знаю, Кларнетик. Все это слишком сложно для меня… Одно, правда, знаю точно: твой дядя подонок, каких мало!

— Ну, это само собой… К тому же мы даже не были бедными, то есть в золоте не купались, конечно, но… Ему просто нравилось экономить деньги, используя меня. Я как-то случайно нашла блокнотик, куда он записывал, сколько я ему сэкономила. Все так аккуратненько отмечал…

Они долго молчат. Потом Клара забивается в угол кровати. Ей хочется побыть одной, она зарывается лицом в подушку и шепчет, что хочет спать.

А у Жозефины из головы не выходит Бриё. Надо предостеречь Жюли, поговорить с ней о тяге мужчин к маленьким девочкам, таким, как она, о грязных, непреодолимых желаниях. Она ненавидит мужчин. Ненавидит их силу, их главенство, их всемогущество. Хоть сама никогда не подвергалась насилию. Но, по сути, так ли это верно? Она позволила навязать себе роль матери и жены, а ведь ей столько всего хотелось в жизни! Писать, например. Сначала не позволял этим заниматься отец, теперь муж. Она всего лишь мужняя жена, мадам Амбруаз де Шольё, с деньгами, хорошей квартирой, свекром и свекровью, ни в чем не нуждающаяся и умирающая, тупеющая от скуки.

И тем не менее вчера, встретившись с ним, своим парижским любовником, она поверила, что может дать себе волю и произнести два или три слова, исполненных тепла, благодарности, даже любви… и слова эти были правдой… О нет, не великие слова любви, это чересчур… Просто ласковые словечки, вокруг да около… после которых его голова клонится к тебе так нежно, что у тебя пропадает привычная настороженность, готовность укусить, а рука так дружески, не обидно, ложится на твое плечо… но она тут же справилась с минутной слабостью. Он спросил, почему она запрещает себе любить, а она ответила, что один раз уже попалась и больше ничему не верит. Ей хочется любить своих пупсиков, подружек, родителей, но только не мужчину! Он обнял ее, притянул к себе и произнес очень простые, понятные слова: «Я люблю тебя, уважаю тебя, я хочу, чтобы ты была счастлива, счастлива с собой, счастлива со мной». И тогда она заплакала. У него на груди. «Доверься мне, — повторял он, — я сумею любить тебя, сделать тебя неповторимой, сильной и гордой, я умею бороться за других». Она уже готова была ему поверить, но потом ей стало страшно. Страшно вот так взять и все бросить ради него. Нет, не детей, их она заберет к себе, но все остальное… Она нуждается в той надежности, какую обеспечивает ей муж, хоть эта надежность ей и в тягость. Серьезность, весомость Амбруаза позволяла ей быть легкомысленной и бесшабашной, удерживала ее в равновесии. Амбруаз освобождает ее от всех жизненных тягот. Этого, наверно, недостаточно, но это много. Трахаться с незнакомцами, которых видишь в первый и последний раз, — такой ли уж это великий подвиг? Нет, если ты ничем не рискуешь. Она вдруг спрашивает себя, не выставит ли ей жизнь счет за все ее приключения. Надо бы тоже пройти тест. Судьба всегда была к ней благосклонна, а разве она это заслужила? Аньес попала в точку. Не жизнь, а одно сплошное лицемерие. Нужно все начать с нуля, все изменить, говорит она себе, но куда деваться от прошлого? Жозефине хотелось бы поговорить об этом с Кларой, но, увы, нельзя. Тогда надо будет произнести имя этого человека, а этого Клара не вынесет. Жозефина уверена. Она тогда потеряет подругу.