Книга Так ли плохи сегодняшние времена? - Генри Филдинг

Называя всех знаменитостей, которых я тут видел во множестве, я рискую надоесть вам, но не могу не сказать о толстяке, разодетом по французской моде, которому император оказал необычайное радушие: я было решил, что это сам Людовик XIV, но паж мне поведал, что это знаменитый французский повар.

Наконец нас представили монарху, и мы были милостиво допущены к руке. Его величество задал несколько вопросов, не стоящих упоминания, и вскоре удалился.

Когда мы вернулись на площадь, все уже было готово к отъезду, чему мы весьма обрадовались: внешне яркая и пышная придворная церемонность нам порядком наскучила.

ГЛАВА V

Путешественники движутся дальше и встречают несколько духов, идущих воплощаться

Мы подъехали к большой реке Коцит[117], из кареты перешли в лодку, переправились и остаток пути должны были проделать пешком; тогда-то нам впервые и повстречались собратья-путешественники, шагавшие на тот свет, откуда мы все выбрались: оказывается, эти души обретали плоть.

Первыми попались двое, шедшие под руку и задушевно беседующие; один, как выяснилось, был будущий герцог, а другой — будущий извозчик. Поскольку мы еще не добрались до места, где нам предстояло избавиться от пристрастий, такая близость меж людьми столь разных званий нас поразила, и даже сумрачная дама изъявила удивление. Тогда будущий извозчик со смехом объяснил, что они обменялись жребиями, поскольку герцог в придачу к титулу получал сварливую жену, а извозчик оставался холостым.

Продолжая идти своей дорогой, мы встретили важного духа, одиноко шествующего с необычайно внушительным выражением лица; не смутившись его неприступностью, мы полюбопытствовали, какой он вытянул жребий. Он с улыбкой отвечал, что его ожидает слава мудрого человека с капиталом в сто тысяч и что он уже сейчас репетирует внушительность, которая полагается для этой роли на том свете.

Чуть позже навстречу нам высыпала развеселая компания, и мы было решили, что эти духи вытянули какой-нибудь высокий жребий; они же на наш вопрос ответили, что им выпало быть нищими.

Чем дальше, тем больше народу попадалось нам по пути; и вот мы увидели две большие дороги, расходившиеся в разные стороны и сами по себе очень разные: одна взбиралась на кручи, пропадала в топях, вся заросла тернием, так что пройти по ней было до невозможности рискованно и трудно; другая же была невыразимо прелестна: виясь в буйной зелени лугов, она цвела и благоухала роскошными букетами — словом, другой такой красоты не представит и самое богатое воображение. И странно было видеть, как по первой дороге духи устремлялись толпами, а вторую выбрали считанные единицы. На наше недоумение было сказано, что скверная дорога ведет к Славе, а другая — к Добродетели. Когда же мы удивились, что первой отдается предпочтение, было сказано, что выбирают ее из любви к победной музыке и шумным кликам, какими приветствует ступающих по ней толпа. Нам рассказали, что на этой дороге для общего обозрения стоят великолепные дворцы, отворяющие свои двери перед тем, кто одолел все трудности пути (а многим это не по силам), и что в тех дворцах будто бы собраны все сокровища земные; вторая же дорога привлекательна лишь своими красотами, а прекрасных зданий на всем пути — всего одно, как две капли воды похожее на некий дом вблизи Бата[118]; а главное, идти по этой дороге будто бы позорный и жалкий удел, тогда как выбрать первую почетно и благородно.

Тут мы услышали дикие крики и увидели впереди, как целая толпа духов преследует одного, высмеивая и обзывая его по-всякому. Читатель более или менее представит себе эту сцену, если я сравню ее с тем, как гонит к реке карманного воришку английская чернь, либо на минуту допущу, что распаленной театральной публике вдруг выдают бедолагу автора. Смех, свист, визг, вой, ор, плевки и комья грязи — вот что это было. Не в силах удержаться от вопроса, кто же этот презренный дух, с которым они так жестоко обходятся, мы с превеликим изумлением узнали, что это король, а вдобавок нам сказали, что у духов заведено вот так обходиться с теми, кому выпали жребии императоров, королей и прочих великих мужей, причем делается это не по злобе и не из зависти, а из презрения к земному величию и насмешки над ним; и еще сказали, что вытянувшие счастливый (по нашим представлениям) билет не чают обменять его на долю портного или сапожника и что Александр Великий и Диоген именно так и поступили: тот, кого мы знаем под именем Диогена, на самом деле вытянул жребий Александра[119].

Вдруг насмешки разом кончились, и король, завладев всеобщим вниманием, сказал следующее (мы стояли достаточно близко, чтобы хорошо слышать каждое его слово):

— Джентльмены! Я искренне удивляюсь вашему обращению со мной: ведь я вытянул жребий, а не выбрал его сам, и если он достоин поношения, то будьте милосердны, поскольку он мог выпасть и на вашу долю. Я знаю, что сан, в который меня возвела судьба, здесь ни во что не ставится, знаю, что без честолюбия, благоприятствующего ему, он может стать в тягость, и тогда его охотно променяешь на что только подвернется, ибо в мире, куда мы все направляемся, — какая доля жальче той, что отдает себя заботам о других? Возомни я, что по случаю жребия стал высшим над вами и претворился в существо, несродное моим собратьям; взбреди мне на ум, что я без мудрости выше мудрого, без учения выше ученого, без мужества выше храбреца и без добродетели выше добродетельного, то тогда я, конечно, заслуживал бы осмеяния за свою нелепую и смехотворную гордыню. Да сохранит меня Бог от ее искушений! А жребий мой, джентльмены, я благословляю и ни с кем не обменяю его, ибо в моих глазах он выше всех ваших вместе. В этом мне ручается мое честолюбие; питая желание славы, честолюбие заверяет, что ее мне выпадет гораздо больше, чем в своих пределах заслужите и вкусите ее вы. Я высший над вами тогда, когда в моих силах и власти быть вам на пользу. Что есть отец для своего сына, опекун для сироты и патрон для клиента, таков и я для вас, вы мои дети, и я вам вместо отца, опекуна и патрона. Во все мое долгое царствование (а оно будет долгим) я ни единого разу не отойду ко сну, не согретый славной мыслью, что тысячи людей обязаны мне своим сладким покоем. Завидная судьба: чувствуя позыв к добру, иметь случай и власть творить его каждый божий день! Счастлив такой честолюбец, если он вознесен высоко и его дела сверкают в ночи всему миру, исторгая хвалы, не отравленные насмешкой и лестью, но достойные лишь чистых и благородных сердец. Итак, пока я ваш благодетель, я высший над вами. И если мое неукоснительное соблюдение справедливости ограждает ваше имущество от посягательств злого соседа; если мои бдительность и твердость охраняют вас от иноземного супостата; если от моего поощрения талантам и усердию нарождаются и процветают науки и искусства, делающие вашу жизнь светлее и радостнее, то неужели найдется из вас такой, что откажет в похвале и уважении поборнику и ревнителю всех ваших благ? Мне странно не то, что люди моего ранга столь часто порицаются: мне странно, что люди такого ранга столь часто заслуживают порицания. Сколь дико извращается природа! Сколь противоестественной должна быть любовь к дурному, чтобы отравленные ею, рискуя собой, не жалея сил и теряя честь, творили зло, когда так просто, легко и почетно творить добро! Чтобы на том свете самим отказаться от счастья ради злополучия, а здесь предпочесть райским кущам — ад! Будьте благонадежны: у меня другие намерения. Я буду всегда радеть о покое, счастье и славе моего народа, убежденный, что, поступая таким образом, я вернее всего завладею сердцем каждого[120].