Книга Так ли плохи сегодняшние времена? - Генри Филдинг

Мы разошлись в разные стороны, поскольку каждого ждала своя благодетельница. Своему провожатому я велел вести меня к Душевной Лихорадке, благодаря которой я был исторгнут из тела. Мы исходили много улиц и постучали во многие дома — все было напрасно. В одном, сказали, живет Чахотка; в другом — Модная Болезнь, уроженка Франции[110]; в третьем — Водянка; в четвертом — Ревматизм; в пятом — Неумеренность; в шестом — Немочь. Я устал, терпение мое истощилось, равно как и кошелек, потому что я оплачивал провожатому каждую его ошибку, и тут он с торжественным видом объявил о своем бессилии и удалился прочь.

Сразу по его уходе я встретил еще одного джентльмена с опознавательной приметой — все той же тростью с янтарной ручкой. Дав ему монетку, я назвал свою болезнь. На две-три минуты он застыл в раздумчивой позе, потом вытянул из кармана клочок бумаги и что-то на нем написал — похоже, на каком-то восточном языке, поскольку я не разобрал ни полслова; он научил, куда пойти с этой бумажкой, заверил в успехе и ушел.

Обнадеженный наконец в правильности пути, я пришел в лавку, весьма походившую на аптеку. Священнодействовавший там господин прочитал мою записку, снял с полок десятка два банок и, смешав их составы в бутылочке, вручил ее мне, обмотав горлышко полоской бумаги с тремя-четырьмя словами на ней, причем в последнем слове было одиннадцать слогов. Я назвал ему болезнь, которую разыскивал, а в ответ услышал, что доверенное ему дело он исполнил и что снадобье отменного качества.

Я начал раздражаться и, с сердитым лицом выйдя из лавки, пошел отыскивать нашу гостиницу, да по пути встретил посыльного, на вид поприятнее его товарищей. Я решился еще на одну попытку и выложил ему на ладонь монету. Услышав про мою болезнь, он от души расхохотался и объяснил, что меня обманули: такой болезни в городе нет. Расспросив поподробнее, он тотчас объявил, что моей благодетельницей была госпожа Модная Болезнь. Я поблагодарил его и не мешкая отправился свидетельствовать ей свое почтение.

Дом, а лучше сказать — дворец, в котором жила эта дама, был из красивейших и роскошнейших во всем городе. Ведущая к нему аллея была обсажена платанами, по обе стороны разбиты клумбы; было очень приятно пройтись по ней, жаль, она быстро кончилась. Меня провели через роскошный зал, уставленный статуями и бюстами, по большей части безносыми, из чего я заключил, что это настоящие антики, но меня поправили: это нынешние герои, принявшие мученический конец во славу ее светлости. Потом я поднялся по широкой лестнице мимо изображений в карикатурном стиле; на мой вопрос было отвечено, что это портреты земных ненавистников госпожи. Я, наверное, узнал бы тут многих врачей и хирургов, не искази художник их черты немилосерднейшим образом. В самом деле, его рукой водила такая злоба, что, думается, он был обязан хозяйке этого дома какими-то особенными милостями; более страховидные лица трудно вообразить. Потом я вошел в большой зал, весь увешанный женскими портретами; их точеные плечи и правильные черты лица должны были уверить меня, что я попал в галерею писаных красавиц, когда бы их нездоровая бледность не наводила на более горькие мысли. Из этого зала я перешел в соседний, украшенный, с позволения сказать, портретами старух. Заметив мой преувеличенный интерес, слуга пояснил с улыбкой, что сии были добрыми друзьями его госпоже и сослужили ей знатную службу на земле. Я тут же кое-кого признал: в свое время они содержали бани, но очень странно было увидеть в этой компании изображение одной знатной дамы. Я высказал свое недоумение слуге, и тот ответил, что для собрания его госпожи позировали дамы всех званий.

И вот меня поставили пред очи самой госпожи. Это была худая, а лучше сказать — тощая особа с болезненного цвета прыщавым, безносым лицом. После затянувшихся любезностей, после ее многократных поздравлений и моих пылких изъявлений признательности она задала мне множество вопросов о состоянии ее дел на земле, и по большей части я отвечал к полному ее удовольствию. Вдруг она с принужденной улыбкой сказала: она, мол, надеется, что Капли и Пилюли делают свое дело. Я ответил, что о них рассказывают чудеса. Тогда она призналась, что новоявленные эскулапы ее не тревожат: сколь ни доверчивы люди, сказала она, и как ни страшатся они умирать, они предпочтут привычную смерть любой панацее. Ей особенно пришелся по вкусу мой отчет о высшем свете. Ведь это ее стараниями, сказала она, несколько сотен перебрались с Друри-Лейн на Чаринг-Кросс, где их уже были сотни, и теперь, к ее радости, распространяются даже в Сент-Джеймс; а побудили ее к этому близкие и достойные друзья, выступившие недавно с превосходными опусами в пользу истребления религии и морали, в особенности же достойный автор «Расчета Холостяка»[111], хирург, как ей кажется, и, стало быть, со своим интересом, а не то она была бы его вечной должницей. Столь же одобрительно отозвалась она о практике, широко бытующей среди родителей: женить детей в малолетстве и без всяких чувств друг к другу; и если это поветрие удержится, сказала она в заключение, то, вне всякого сомнения, она скоро будет единственной болезнью, не знающей отбоя от весьма знатных визитеров.

Покуда мы беседовали, в комнату вошли ее три дочери. Все три звались грубыми именами: старшая — Лепра, средняя — Хэра и младшая — Скорбуция[112]; все три были жеманны и безобразны. Бросалась в глаза их непочтительность к своей родительнице, и старая дама, уловив недоумение на моем лице, дождалась, когда дочери выйдут, что они не преминули скоро сделать, и пожаловалась на неблагодарных, которые, ни много ни мало, отказывались признавать себя ее детьми, хотя, по ее словам, она была доброй матерью и ничего для них не жалела. Плачась на домашние неурядицы, жалобщик со своей души перекладывает камень на плечи слушающему, и, поняв, что ее хватит надолго, я счел нужным завершить визит и, рассыпаясь в благодарностях за все ее милости ко мне, удалился и поспел в гостиницу как раз к отправлению экипажа. Пожав хозяину руку, я взобрался к моим попутчикам, и мы тут же тронулись.

ГЛАВА IV

Разговоры в пути и описание Дворца Смерти

Несколько минут мы молчали, утрясаясь на своих местах, потом я подал голос, рассказав о своих городских похождениях. Кроме сумрачной дамы, которую читатель, возможно, помнит: та, что отказалась признаться в своей предсмертной болезни, — следом разговорились и другие. Не стану докучать подробным пересказом их историй, упомяну только отменную неприязнь Чревоугодия к своим коллегам, в особенности к Лихорадке, которая-де, сговорившись с посыльными, переманивала у Чревоугодия тех, на чью признательность вправе была рассчитывать. — Эти умники с набалдашниками на плечах, намекая на их отличительные трости, говорила обиженная, — вечно устраивают путаницу. Неблагодарные! — ведь своей должностью они, безусловно, обязаны мне, как никакой другой болезни, разве что еще Меланхолии. — Только мы отговорили, как кто-то объявил, что мы подъезжаем к дворцу, великолепнее которого он не видывал: то был, узнали мы от кучера, Дворец Смерти. Снаружи он и впрямь поражал великолепием, будучи готической архитектуры; его обширная громада была сложена из черного мрамора. Ряды могучих тисов[113], обступив его полукружием, стояли неодолимой преградой солнечному свету, и вечный мрак царил бы в роще, не освещайся она гирляндами бесчисленных фонарей. Их отблеск на пышной золотой отделке фасада был невыразимо торжествен. Добавьте к этому глухой шум ветра в роще и отдаленный грохот прибоя. Поистине, все здесь соединилось для того, чтобы приближавшийся ко дворцу чувствовал страх и трепет. Не дав нам времени всласть налюбоваться им, карета остановилась у ворот, и нас пригласили сойти и засвидетельствовать свое почтение Его Смертоносному Величеству (кажется, так его титулуют). Эспланада дворца была заполнена солдатами, все здесь было как при дворе земного монарха, только еще пышнее. Пройдя несколько двориков, мы попали в просторный зал, кончавшийся широкой лестницей, у которой с угрюмым видом застыли два пажа; я признал их потом: прежде это были знаменитейшие гробовщики; они единственные портили картину: зловеще-мрачный снаружи, дворец бурлил радостью и весельем, и печальные мысли, овладевшие нами на подходе к нему, тут совершенно оставили нас. Правда, в непроницаемости стражи и слуг было что-то от величавой пышности восточного двора, зато лица собравшихся светились таким довольством и счастьем, что казалось, в воздухе разлита сама радость. Мы поднялись по лестнице и прошли длинную анфиладу роскошных покоев с гобеленами на батальные темы, у которых мы немного постояли. Они привели мне на память превосходные гобелены, виденные мною при жизни в Бленхеймском дворце[114], и я не удержался от вопроса, где же вывешены победы герцога Мальборо, поскольку из всех славных сражений, о которых мне доводилось читать, только их мы еще не видели; на это гвардеец, превратившийся здесь в мумию, ответил, тряся головой, что-де небезызвестный джентльмен по имени Людовик XIV, имея огромное влияние на Его Смертоносное Величество, воспретил вывешивать виктории сего дюка[115]; тем паче, продолжал гвардеец, что и само величество не слишком почитал герцога, который не спешил возвращать ему подданных, а если и уступал, то выставлял его величество на тысячу неприятельских солдат за одного своего. Приемный зал, куда мы вошли, был полон, и гул стоял, как во всяком собрании, ожидающем выхода начальства: ждали его величество. Поодаль двое держали совет — один в шапочке с квадратным верхом, другой в сутане, расшитой как бы языками пламени. Мне подсказали, что первый — это давно умерший судья, а второй — генерал инквизиции. Я расслышал, о чем они жарко спорят: кто больше сгубил народу на виселицах и кострах. Пока я прислушивался к их спору, грозившему затянуться, в зал вошел император и стал между двумя мужчинами, из которых один был сущий мужлан, а другой — писаный красавец. Видимо, это были Карл XII Шведский и Александр Македонский. Я стоял слишком далеко, чтобы слышать, о чем там говорили, и мое любопытство удовлетворялось лишь лицезрением выдающихся личностей, чьи имена мне подсказывал паж, бледный и худой, как все дворцовые пажи, но, пожалуй, поскромнее их. Он обратил мое внимание на парочку турецких императоров, с которыми Его Смертоносное Величество был подчеркнуто любезен. Явились и римские императоры, из них более всех был обласкан Калигула за его благочестивое намерение, сказал мне паж, отправить сюда одним духом всех римлян[116]. Читатель, верно, удивится, что я не увидел там ни одного врача — я, например, удивился, и мне объяснили, что всех врачей отослали в Город Болезней, где они теперь проводят опыты по очищению души от ее бессмертия.