Книга Свидание в аду - Морис Дрюон

– …почему вы были несчастны во Флоренции? – закончил он.

Бэзил Пимроуз уронил на тарелку ломтик жареной индейки.

Его лицо, в котором Жан-Ноэлю была уже знакома каждая черточка, каждая морщинка, начиная от тонких крыльев носа и век и кончая небольшими ушами и вздрагивающими губами, – лицо это сделалось необыкновенно печальным.

– Дорогой мой, дорогой мой, – произнес Бэзил, – кажется, я уже говорил тебе, что был очень близким другом Максима, но затем он познакомился с Бенвенуто. Именно во Флоренции он и встретил его, а потом они вместе уехали… а моя матушка была больна… и все это было для меня ужасной, поистине ужасной драмой, и я как помешанный бродил среди всех этих камней, полотен, церквей, статуй. Вот как все произошло. Сейчас это уже не столь важно, ибо невозможно долго сердиться на людей, которых ты по-настоящему любишь… любил… я, по крайней мере, не умею. Но только… – продолжал Пимроуз дрожащим голосом (он взял кончиками пальцев волнистую прядь волос, словно ощупывая свое ухо, и несколько секунд смотрел в сторону). – Но только боюсь, что снова буду страдать тут, мой ангел… на этот раз из-за тебя.

Итак, все было сказано; и Жан-Ноэль ощутил холодок, пробежавший по спине, но вместе с тем он понимал, что эта минута неминуемо должна была наступить, и был вынужден признать, что сделал все, чтобы… А гитара и скрипка между тем играли мелодию «Sole mio»[48]в честь двух иностранцев.

– Послушай, Бэзил… – произнес Жан-Ноэль.

Но Бэзилу, собственно, нечего было слушать, поскольку Жан-Ноэль на самом-то деле не знал, что сказать. Бэзил мог услышать только одно – что Жан-Ноэль в свою очередь обратился к нему на «ты».

– Разумеется, я кажусь тебе, – заговорил англичанин, – смешным старым чудаком, а быть может, и чем-то еще похуже… Прежде всего, ты любишь женщин. Когда я был в твоем возрасте, я тоже любил женщину. Тут уместнее говорить не о любовном горе, а об отвращении к любви.

И Жан-Ноэль тотчас же подумал об Инесс. Отвращение к любви – разве он сам не ощутил его? И юноша невольно подумал, что между его собственной судьбой и судьбой лорда Пимроуза существует некое сходство, словно жизнь одного повторяет жизнь другого.

– Поедем в Ассизи! – воскликнул Бэзил. – Там, мой друг, мы обретем покой, францисканский покой.

В тот вечер, расставаясь на пороге своих комнат, они даже не решились пожелать друг другу доброй ночи.

9

Сидя на хорах темной пустой церкви, под огромным куполом, украшенным четырьмя аллегорическими картинами Джотто[49], францисканский монах играл на фисгармонии. Услышав звук шагов, он не перестал играть и даже не повернул головы. Казалось, он находится тут, в этой церкви с тремя алтарями, лишь для того, чтобы поддерживать в ней чуть слышную мелодию, подобно тому как небольшая лампада из красного стекла поддерживала чуть теплившийся огонек. Уже опустел верхний ярус церкви; ее двери затворились за последним посетителем, и теперь там мирно засыпали на стенах неувядаемые фрески, повествующие о жизни святого Франциска. Опустел и склеп, за решеткой которого в каменной гробнице с приподнятой крышкой среди приношений прихожан покоились мощи святого. Опустел и главный придел, в котором не осталось никого, кроме монаха, нажимавшего на педали фисгармонии, да и тот, казалось, был высечен из глыбы мрака.

Пимроуз без сил опустился на скамеечку для молитвы. Но не молился. Душевные муки терзали его. Он знал, что отныне не сможет жить без Жан-Ноэля, знал и то, что не сможет жить рядом с ним так, как жил до сих пор. Если он хотя бы час не видел юноши, его охватывала леденящая тревога, душевный покой и разум оставляли его. Но и рядом с Жан-Ноэлем Пимроуз чувствовал, что в голове у него все путается, и тоска сжимала его сердце. Что делать? Порвать отношения и немедленно уехать или же… Не было никаких оснований думать, что Жан-Ноэль отвергнет его. Но чтобы убедиться в этом, требовалось все же проявить некоторую решительность и смелость. «Я слишком люблю его, чтобы отважиться», – говорил себе Бэзил. А если даже Жан-Ноэль и согласится, что будет потом? Избавится ли он, Пимроуз, от мучившей его тревоги? «Ведь он не любит меня и никогда не сможет полюбить так, как я люблю его. И за что ему любить меня? А если страдаешь уже в начале любви, значит, будешь страдать и потом, как бы ни развивались отношения». Бэзил слишком хорошо знал себя: любовь для него всегда была неотделима от страдания.

Что же делать? Отвезти Жан-Ноэля на ближайшую железнодорожную станцию, купить ему билет и распрощаться с ним? Нет, это было бы низко, он не имеет права так поступить с Жан-Ноэлем. Лучше уж позволить юноше одному продолжать путешествие, дать ему рекомендательные письма к друзьям и даже предоставить в его распоряжение автомобиль и шофера. Пусть он развлекается и чувствует себя счастливым… Но где почерпнуть нужные силы?

Пимроуз молил небо ниспослать ему силы – он молился об этом в каждой часовенке городка, насчитывавшего двадцать церквей, городка, где каждый камень – священная реликвия; он возносил мольбу и Богу, и Святой Деве, и святому Франциску, и святой Кларе. В час церковной службы он отправлялся в старинный храм Минервы и там опускался на колени рядом со старухами в черных платках; он возносил свои мольбы в соборе, он возносил их и в часовне Санто-Стефано, походившей на маленькую ригу из розового камня; поиски душевного покоя привели его к мощам святой Клары – к этому маленькому скелету, обтянутому коричневой кожей, окаменевшей за семь веков, к высохшей мумии, увенчанной золотой короной и укрытой монашеской мантией, из-под которой выглядывали две крошечные ступни, казавшиеся двумя листками обгоревшего пергамента.

Вместе с Жан-Ноэлем он посетил монастырь Святого Дамиана, монахи которого продолжали украшать скромными букетами то место в трапезной, где сидела святая Клара. Под окном ее кельи они увидели каменную колоду, где святая выращивала лилии, фиалки и розы в то время, как в саду слепой Франциск слагал свой гимн солнцу.

В этом городке повсюду присутствовали святой Франциск и святая Клара – люди, любившие друг друга необычной любовью, неземные жених и невеста, чья страсть, перегорев, преобразилась в пепел милосердия, двое влюбленных, живших среди природы и основавших два монашеских ордена для того, чтобы защитить самих себя от вожделения… И лорд Пимроуз спрашивал себя, возможно ли мечтать о такой любви между ним и Жан-Ноэлем, о любви, лишенной плотского желания, любви, в которой голос плоти уступил бы место экзальтации души. Он готов был видеть в чертах юноши отблеск рая, Святой Троицы и всех святых из церковного календаря, готов был относиться к хлебу, которого касались пальцы Жан-Ноэля, как верующий относится к причастию. Затем Пимроуз спохватывался и приходил в ужас. Он понимал, что еще минута – и он вступит на стезю кощунства. И тогда он принимался мечтать о доме, где они жили бы вдвоем с Жан-Ноэлем, юноша облачился бы в платье послушника, а он – в одеяние монахини. О, как бы он, Пимроуз, горячо обожал его!.. И какая это драма – родиться в католической семье, живущей в пуританской стране, и быть человеком верующим! Разве не избежал бы он всех этих душевных мук, если бы родился протестантом? Пимроуз сходил с ума. Образ Жан-Ноэля лишал его рассудка. Встреча с этим юношей стала для него несчастьем, проклятием. Лучше бы уж Жан-Ноэль не рождался на свет, лучше б его задавила где-нибудь по дороге машина, лучше бы он, Бэзил, задушил его собственными руками! Но разве можно задушить ангела?