Книга Просвещенные - Мигель Сихуко

Я уставился на доску.

— Думаю, вы сделали правильный выбор, — наконец вымолвил я. — Мир перенаселен. И у каждого из нас своя роль, не так ли? Ваши книги оставят более важный след, — сказал я и откусил бургера.

— Для кого же я пишу ПМ, если не для потомков? — спросил он, указывая пальцем на детей. — Когда-нибудь вы поймете.

— Я понимаю. Но это не значит, что соглашаюсь.

— Полагаю, когда-нибудь вы поймете, что даже у литературы есть пределы. И хорошо, если поймете.

— Пределы лишь подстегивают нас к преодолению.

— Написав «Трактат», — взяв короля, Криспин поставил его на место; я промолчал, — Витгенштейн пошел работать учителем в начальную школу[149]. Рембо наскучила поэзия, и он уехал в Африку[150]. Дюшан забросил искусство ради этой вот игры. — Криспин придвинул короля к моему коню.[151]— Каждый год приносит новые разочарования, Мигель. Когда-нибудь и вы соберете хорошую коллекцию.

— Спасибо за снисхождение, — резко парировал я, удивляясь собственной уязвленности, — мне уже есть о чем жалеть.

— Мне жаль, что вы не знали своих родителей. Но жизнь на этом не заканчивается.

— Что вы об этом знаете?

Я не смог поднять на него глаза. Теперь жалею. Может, тогда бы я увидел.

— По крайней мере в литературе я могу контролировать события. Ты можешь придумывать, переписывать, стараться улучшить. А если в итоге ничего не получается, то сам же получаешь по жопе…

— Последнее вовсе не обязательно.

— Зато, если получается, ты можешь изменить мир.

Я походил конем, объявил шах и посмотрел на него.

Криспин смотрел на меня с умилением и великодушной улыбкой, как мог бы смотреть отец.

— Изменить мир, — сказал он, — отличная работенка, если есть вакансия.[152]Но разве завести ребенка не в полной мере жизнеутверждающий шаг?

— Хм, на мой вкус сладковато.

— Серьезно, с точки зрения чистого разума. Подумайте.

— Иногда нам просто не дают выбора, — вырвалось у меня.

Сегодня мне стыдно за эти слова.

— Выбор есть всегда.

Криспин сделал ход королем.

— Мат, — сказал он.

И действительно, отходить мне было некуда. Криспин встал и посмотрел на меня, в глазах его читалось то ли неприкрытое разочарование, то ли лютая жалость. Заложив руки в карманы, он пошел смотреть, как резвятся дети. Мелодию, которую он при этом напевал, я помню до сих пор.

* * *

За несколько дней до того, как город взяли японцы, мы стояли на бульваре Дьюи; сотни, тысячи таких, как мы, тянулись вдоль широкой улицы; с залива дул бриз, прохладный до гусиной кожи. Я взгромоздился на плечи дяде Джейсону и, помню, наблюдал, как в розовом небе над долгим изгибом берега жестоко пикировались птицы; когда прозвенел горн, они улетели в бескрайние пространства. Небеса все еще пытались сохранить невинность.

Потом я увидел мужчин на лошадях; они прибывали на свой последний парад. Разделив толпу, возвышаясь над ней, как кентавры, пересекающие пшеничное поле, двигались филиппинские разведчики 26-го кавалерийского полка — выстроившись в две колонны, американцы шли плечом к плечу с филиппинцами. До сих пор слышу я бряцание их обмундирования, неспешный стук копыт, вижу, как низкое солнце отражается на отполированных мартингалах лошадей, на бляхах и знаках отличия, на эмблеме с изображением головы скачущей лошади с обнаженным клинком над ней. Металл на их телах пылал, пылали и наши сердца. На севере должны были высадиться японцы, и полк выдвинулся, чтобы одним из первых встретить их в составе войск США на Дальнем Востоке. Люди стояли молча, потом раздались возгласы, и женщины стали тянуть руки, чтобы погладить голенища солдатских сапог, потрепать гривы и бока их лошадей, — так полные надежды верующие тянутся, чтобы прикоснуться к отполированным тысячами рук ступням статуй святых.

Я помню, как, оглушенный приветственными криками, я прикрыл уши руками, и сожалею об этом. Ничего подобного я с тех пор не слышал. Дядюшка Джейсон передал меня одному из всадников, своему брату, дядюшке Одесео, который некоторое время прокатил меня, усадив спереди. До сего дня запах кожи, лошади и мужского пота напоминает о том неповторимом моменте, когда я был в их рядах.

Когда же один дядя наконец передал меня другому, я стал брыкаться, я не хотел, чтоб меня оставляли. Я заплакал. Долго тянулась нескончаемая кавалерийская цепь сквозь толпу. Когда сомкнулись ряды за последними всадниками, люди вокруг нас покачивали головами и крестились. Многие плакали. Одесео окончательно скрылся из виду, и я почувствовал, как плечи дядюшки Джейсона стали судорожно подергиваться. Ночи напролет он «лечил» свои до смешного плоские стопы, стоя на кокакольных бутылках, но все-таки сдался, когда отец слезно попросил его остаться, чтобы помочь ему защитить семью.

Детская память наполняет события множеством деталей, но этот день мне запомнился именно таким.

16 января 1942 года в районе города Моронг отряд молодых мужчин верхом на сильных конях предпринял последнюю кавалерийскую атаку в истории армии США. То были последние носители древней боевой традиции, многие пали под трусливым градом безликого свинца с японских позиций. Те, кто выжил, продолжили войну в пехоте. В итоге нехватка продовольствия вынудила генерала Уэйнрайта, который сам был кавалеристом, отдать приказ забить боевых коней на мясо. Каким жестоким на вкус, наверное, было то мясо! С тех пор кавалерией на Филиппинах и в США стали танки и вертолеты, машины, не знающие ни отваги, ни жертвенности, ни долга.