Книга Вадбольский - Юрий Никитин

лицах желание любой ценой избежать неприятностей. Я сказал неприветливо:

— Вы не дадите нам пройти?

Ротбарт не послал одного из клевретов позадираться, как следовало ожидать, а потом как бы вступится за соратника, да и заодно проверит его самого, но такое потом, сейчас же ему нужно зарабатывать очки роли сильного лидера.

Он нахмурился и сказал брезгливым голосом, даже пальцами сделал эдакое движение, словно сбрасывал с них некую грязь или прилипшее насекомое:

— Слушай, деревенщина… Ты какой-то… заметный. Тебе лучше залезть обратно в нору и не высовываться.

Сразу наезд, сказал я себе. Хотя бы закурить попросил или как-то ещё начал. Но то нормальные гопники, а это же сын герцога.

Я жестом показал своим сокомнатникам, чтобы отошли и не вмешивались, спросил в изумлении:

— Кому-то мешаю?

Он повысил голос:

— Ты ещё не понял? Ты всем мешаешь своей захудалостью! Но ходишь так, будто и ты человек!

Я посмотрел по сторонам.

— Да вроде никто не жалуется.

Он сделал ко мне шаг и проговорил медленно:

— Кто-то тебя терпит, хоть и морщится, а мы вот нет! Сгинь!

Сердце мое уже не стучит учащённо, а колотится, кровь горячими потоками вливается в руки, ноги, струится по телу, делая его прочнее.

— Здесь все равны, — ответил я.

— Придется тебя поучить.

— А ты разве преподаватель? — спросил я.

Он резко и мощно замахнулся. Такой красивый богатырский замах, я его как бы должен принять, а в ответ ударить сам. Ну как битва купца Калашникова с опричником.

Кулак его, огромный как валун, несся в мое лицо всё больше замедляя скорость, это мой организм инстинктивно вошёл в ускорение, чтобы я мог уклониться или убежать.

Да, я уклонился. Кулак только-только прошёл мимо щеки, как я ударил быстро и резко чуть сбоку в нижнюю челюсть. Влажный хряск, треск кости, сын герцога содрогнулся всем телом, я поспешно отступил и опустил руки.

Он постоял так долго, что я уже подумал насчёт хлиповости моего удара, но тут его колени подогнулись, он завалился на том же месте, где стоял.

Не только его прихлебатели смотрели онемевшими глазами, многие останавливались и ждали, чем закончится, наконец один из его команды прокричал:

— Да ты хоть понял, что ты наделал?

— Он ударил первым, — ответил я. — Имею право на самозащиту.

По их лицам я видел, что точно не имею ни на что прав, они здесь полные хозяева, и я угрожающе оскалил зубы и повысил голос:

— А сейчас я вас буду убивать и калечить…

И пощелкал зубами. Один остался на месте, глядя на меня непонимающе, остальные двое развернулись и, вереща, как недорезанные свиньи, понеслись обратно к корпусу.

Из кучек собравшихся кто-то похлопал в ладоши, явных лидеров не любят, сегодня опустят меня, завтра их, а я со зловещей улыбкой нарочито медленно протянул руку к оставшемуся из их четверки.

Он попятился, вскрикнул:

— Да ты знаешь, кто у нас родители?

— Те, — ответил я, хотя, конечно, ни родителей не знал, ни их взаимоотношений, — кто будет пороть вас долго и больно.

Толбухин, сияя, как самое красное солнышко, подбежал и ухватил меня за локоть.

— Сейчас занятия начнутся! Быстрее!

Равенсвуд пристроился с другой стороны, и в аудиторию мы вбежали одними из последних.

Когда садились, на этот раз вместе, Толбухин прошептал:

— Как ты его, а? Одним ударом!

— Я же сибиряк, — ответил я с солидностью. — Мы так медведёв бьем, а ты думал? Медведя́ либо с первого удара, либо удирай…

Равенсвуд улыбался, но в глазах время времени проступает тревожное выражение.

Где-то в середине лекции в аудиторию заглянул Каталабют, старший дворецкий директора, как его называют за глаза, а так препод по лечебной магии, трусоватый и пугливый, даже с курсантами предельно осторожен, перед сильными заискивает, слабых в упор не замечает.

Отыскав меня взглядом, сказал в зал мерзким голосом:

— Простите, что вторгаюсь… Вадбольский, к директору!

Равенсвуд сказал тихо:

— Началось…

Толбухин молча хлопнул меня по спине, я поднялся и пошел вдоль ряда к выходу. По аудитории прокатился шепот: «Выгонят…», «Теперь точно выгонят…».

Каталабют рассматривал меня, как приговоренного к казни, а когда я подошел, он кивком велел идти следом и резво направился к лестнице.

Я шел следом, в голове сумятица, никак не могу придумать линию защиты. Ротбарт, точнее — Семён Ротбарт, сын герцога, имеющего высшие ордена, чины и занимающего высокие должности в Имперском управлении России. Конечно, для его отца не составит труда убрать меня из Академии, связи на его уровне могут очень многое.

Перед кабинетом Каталабют остановился, деликатно постучал костяшками пальцем. Изнутри донесся недовольный рык, Каталабют поспешно распахнул дверь и тонким голосом пискнул:

— Курсант Вадбольский доставлен!

Я шагнул через порог. Кабинет директора громадный, под противоположной от входа стеной под стать кабинету громадный и массивный, как для игры в биллиард, письменный стол из тёмного дуба. Вместо ножек массивные тумбы, с той стороны явно выдвижные ящики, на столешнице массивная чернильница с гусиным пером, рядом прозрачный стакан с десятком таких же перьев, мелкий ножичек для их очинки и большая открытая тетрадь, явно журнал посещений.

Зильбергауз, директор Академии, в кресле выглядит так, словно сидит на коне, огромный и широкий, не голова, а котел, уставился на меня немигающими глазами.

— Вадбольский, — прогрохотал он, — что скажете в своё оправдание?

Я ответил на автомате:

— Не виновен.

Он прорычал:

— А кто на перемене сломал челюсть курсанту Семёну Ротбарту?

— Я защищался, — ответил я.

Он не отводил от меня жуткого взгляда.

— Вы понимаете, что за этим следует немедленное исключение?

Конечно, понимаю, мелькнуло в мозгу. Герцог и директор Академии — верха власти, а кто я, но ответил с крайней почтительностью:

— Господин директор, этот неприятный инцидент видели слишком многие. Вместе с Ротбартом стояли ещё трое. Это они сказали, что я на четвертых напал?.. Но ещё десятка два человек тоже смотрели и прекрасно разглядели, кто на кого напал, и кто защищался. Давайте пригласим полицию, как и положено, она во всём разберется.

Он поперхнулся, посмотрел на меня лютым взглядом.

— Кто говорит о полиции? Это внутреннее дело Лицея!

Он попытался надавить на меня голосом и властностью, он директор, а я сибирский лапоть, должен дрогнуть и униженно молить о пощаде, но, блин, я из мира, где в самом деле все равны, никто ни перед кем не гнется!

— Если Лицей не может докопаться до истины, — сказал я твердо, хотя тело почему-то трясется, — она ж на виду, то полиция нам поможет. В конце концов, это мое право…

Я повернулся и пошел к выходу из кабинета, стараясь