Книга Философия - Илья Михайлович Зданевич

Пацевича[162] никто не презирал, все считали его за своего, были с ним на равной ноге, платили ему отлично, предоставили ему свой автомобиль, и если он в общежитии американском и не жил, то проводил там всё время. Секрет очень простой: Пацевич умел нравиться американкам, и американками, разумеется, не пренебрегал, уделяя им поочередно или одновременно внимание – всем, оказывавшимся в его поле зрения. При этом он вёл себя настолько умело, что никакой ревности ни у кого не было, не делал ни одной неловкости, успехами своими не кичился, стараясь делать вид души общества и только, занимательного собеседника, услужливого кавалера и, в особенности, – в особенности – изумительного танцора.

Однако он танцевал не для того, чтобы вертеть перегретые телеса. Он любил танцевать. Когда у него вечер оставался свободным от обязательств (что, впрочем, случалось редко), он шёл в Городской сад[163], где вальсовал или танцевал фокстрот до утра с румынками или гречанками лёгкого поведения, отвечая любезной улыбкой на их золочёные и не скупясь на шампанское. Он считал нужным поддерживать себя в форме, охотно говоря, что самое главное, чем надо располагать в совершенстве, это танец и танец, так как танец в данном случае является суррогатом любви, так как американка за границей занимается не любовью, а чайными ложками, или по чайной ложке, или просто по ложке и, испытав решительно все прелести, непременно возвращается в Штаты девственницей.

Не следует, впрочем, также думать, что он угождал только американкам. В Пера-Паласе[164][165], где он обедал, он исполнял роль, которая не существовала ещё в те времена, – светского танцора, вертя полногрудых и низкозадых греческих матрон и ужасающих усатых cap всё с той же очаровательной русской улыбкой – он улыбался и тонким ртом, и щеками, и глазами, и то именно, что в ту эпоху профессия светского танцора ещё не существовала, и Пацевич был бесспорным любителем, открывало ему доступ в чрезвычайно замкнутые круги местной греческой и турецкой знати. Глядя на то, как сгибались перед ним отдельные грумы, как подобострастно подхватывали его шляпу, перчатки и трость лакеи, как метрдотели гнули перед ним спину, приходилось спрашивать, почему этот лев продолжает служить в роли продовольственного клерка, а не откроет банка, не потребует места в управлении общественным домом, но Пацевич не обнаруживал никакого честолюбия, продолжая оставаться красавцем, лихим танцором и душой общества.

Что до имени его, то его звали Ива, от Иван, последняя буква какого была отброшена, чтобы избежать вульгарности.

Ильязд, обративший внимание нанявшей его американки на свои математические знания и счетоводную практику, был определён счетоводом в транспортный отдел, где неразбериха была наиболее ярой и совместная служба с Максом[166] и была началом их дружбы. С таким же удовольствием, как Макс, Ильязд ходил в Городской сад, с таким [же] удовольствием улыбался гречанкам и румынкам, и хотя успехом никаким у американок не пользовался, но благодаря дружбе с Максом был несколько облегчён от своего положения парии и получил доступ в высокие круги[167]. С этой новой средой, новыми обязанностями, новыми условиями жизни он освоился с такой быстротой, что и Айя София, и все прочие обстоятельства его жизни канули в вечность, расстроенное воображение его, разобравшееся от безделия, теперь успокоилось, некогда было даже размышлять, когда с 9 часов до 6 приходилось сидеть над цифрами, и он действительно обо всём забыл, точно Стамбула никогда и не было. И так как, сколь это ни было странно, на Суварова в новой среде он не наталкивался, а Хаджи-Бабе он адреса своего не оставил, то всякая возможность вернуться к прежнему миру и болезненной фантазии была устранена. Он оживал, входил в берега, становился обыкновенным, каким и следует быть, человеком, оделся, вымылся, вернул вновь утраченные было манеры, увлёкся своим счетоводством, с жадностью проводил время после конторы, – европеец вернулся к европейцам, если такими словами можно что-нибудь передать. Ему теперь только не хватало флирта.

Он полагал, что и ему не избежать американки. Но после одного из обедов Ива представил его местной девушке, которая была не то еврейкой, не то гречанкой, и обаятельное носила, удивительное имя Езабели.

Хотя она и получила воспитание в Швейцарии, но это нисколько не высушило её, и, вернувшись недавно в Константинополь, она вела весьма независимый и необычный для города образ жизни, появляясь одна в отелях, много танцуя и сохраняя независимый вид. Она сама попросила Иву, с которым танцевала весь вечер, представить ей Ильязда, который ей показался не слишком глупым, и она немедленно заявила ему, что некоторые его качества (какие – всё равно) заставляют её уделить и ему место в своей свите, хотя свиты, в сущности, у неё никакой не было. Они ездили в Бебек, на острова, на Пресные Воды, словом, выполнили круг обязательных перийских развлечений[168]. Езабель то живала в пансионе, то переезжала в Палас, и хотя и было странно, что она не живёт в семье и Ильязд ничего не знал о её родных, могли ли ему прийти в голову подобные мещанские вопросы? Он не только был увлечён Езабель, но она была для него последней ступенью возврата в утерянный, казалось, навсегда светский круг.

Несмотря на то что весна, в сущности, только начиналась, в посольской стоянке за Бебеком начались состязания в поло, игра в мяч, теннис, и был дан бал на открытом воздухе. На опушке, у самой лужайки поло, был устроен обширный помост, натёртый и посыпанный тальком, и оркестр моряков со стоявших в порту истребителей принялся за последние фокстроты и новомодный шимми. Езабель просила Ильязда заехать за ней в Пера-Палас, и они на белом «Фиате», шофёр[169] которого, Александр, пожирал все зарабатываемые Ильяздом деньги, отправились во второй половине дня на этот бал.

Ильязд жил теперь вместе с Максом на Маяке[170], в опрятном и удобном греческом домике, и провёл целый час перед зеркалом, с особенным удовольствием повязывая бабочку, мастером которой он считался в своё время.

Езабель была из числа тех, довольно частых на Востоке девушек, родители которых, состоятельные, но весьма далёкие от Европы, заражены были однако предрассудком, что настоящее благородство даётся только европейским образованием, и посылают детей своих в Швейцарию, Англию и тому подобные места. И вот за границей, вдали от своей грязной родины, невежественных родных, доисторических родственников, прорастал цветок, который, усваивая всю так называемую внешнюю сторону европейской цивилизации (как будто у неё осталась, если и была когда-либо, какая-нибудь сторона внутренняя), научался прежде всего стыдиться и чуждаться своих родственников и мечтать о