Книга Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой

В чем изменилась ваша жизнь вследствие этой революции февральской? Были ли приняты какие-то законодательства, которые поменяли жизнь вашу, вашего отца, семьи, предприятия?

Видите ли, фактически деятельность отца ни в чем не изменилась. Потому что отец как купец первой гильдии имел все права, и так как он очень энергично занялся доставкой военных маленьких предметов, то имел некоторые привилегии, которых другие, может быть, не имели. Мы, дети, были уже с высшим образованием, имели все права, я тогда жил в Киеве и этими правами особенно не нуждался, потому что в Киеве у отца я имел право жить, во-первых, как его сын, а во-вторых, как доверенный. Но в феврале, когда случилась революция, я себя почувствовал как-то больше на ногах, потому что я получил права. Я мог поехать к брату в Москву, чего я раньше не мог. Пока я был солдат, я мог к нему ехать как военный и по командировке военной, и когда я отпуск получил на две недели – я опять к нему поехал, но после революции я уже мог ехать совершенно свободно. Я мог ехать на Кавказ, мог ехать в Крым. Вот такое облегчение было помимо соображения высшего порядка, соображений политических. Кроме того, у всех у нас был вздох облегчения: вот, наконец, начнется какой-то порядок, начнется какая-то жизнь. И когда в 1917 году в июне месяце случилось выступление большевиков, и Керенский его подавил, но недостаточно энергично – мы не понимали, что это конец Временного правительства. Мы думали, что Временное правительство правильно действует, что оно постепенно хочет произвести реформы хорошенько обдумав, хорошенько это сначала организовать, раньше чем объявить земельные реформы и другие, хочет освободить, дать земли крестьянам. Мы тогда совершенно не понимали, что единственное средство спасти Россию – сейчас же все прервать, старое все уничтожить, привилегии дворянства уничтожить. Я думаю, что и высшие политические деятели этого тоже не понимали. Я, например, уже в Париже, будучи в большой дружбе с Маклаковым об этом с ним говорил, и с другими, с Переверзевым – этого никто не понимал. Не знали, что настроение у большевиков такое сильное, несмотря на то что Керенский ездил на фронт уговаривать – «главный уговаривающий», про него говорили – и сначала восторгались его речами и думали, что он все сможет сделать. Не понимали тогда, хотя и возмущались этими законами об избрании офицерского состава, об уничтожении смертной казни, которую потом восстановили. Все было тогда так сумбурно, что точного отчета, особенно не в столице, – по газетам, правда, мы знали, что там делается, – но точно понять нельзя было. Я думаю, что если б кто-нибудь понимал, всего этого не было бы. Именно потому что никто не понимал – ни Керенский, ни Маклаков, ни Милюков, каждый думал, что он сможет удержать власть, что все это босочня, которая кричит и ничего не понимает, которая чисто демагогически выводит принципы, это так сумбурно, это так не государственно, что не сможет осуществиться. Настоящих государственных умов, которые бы поняли это тогда – не было, а если бы нашлись, так и не случилось бы революции. Тогда и французской революции бы не случилось. Это всегда так бывает.

А когда вы в первый раз услышали о Ленине и большевиках? О его программе? Я имею в виду в течение 1917 года, потому что вы и раньше слышали об этом. Но когда началось сознание того, что большевики – это политическая сила, с которой надо считаться и которая чего-то особенного требует и добивается?

Это мы поняли только в 1919 году. Вы знаете, вот в 1917 году, например, когда отрекся государь, произошла первая февральская революция – это был общий восторг решительно всего населения, всех слоев. Такая деталь, к примеру: моя мать, старая больная женщина, в феврале 17 года – а в феврале она уже была очень слаба, сердечная больная – вышла на мороз на балкон без пальто, без всего, нашла где-то красную тряпку и в восторге повесила ее на балконе. Старая полуграмотная еврейка была уже так заражена этим настроением освобождения от рабства, освобождением от безалаберности, от бесхозяйственности, от убожества этой власти! Все целовались на улице. А потом, когда постепенно увидели, что беспорядки продолжаются, но с другой стороны, то, конечно, энтузиазм немножко пал.

Когда в октябре 1917 года был переворот большевистский, когда было разогнано Учредительное собрание в январе 1918 года, мы еще думали, что это временно, что это неправильно. Тем более все, кто уезжали из Петрограда – ехали в Москву, думая, что беспорядки дальше Петрограда не пойдут. Когда это перешло в Москву, они все переехали в Киев. В Киеве было царство радости: вот мы все здесь собрались, вот мы здесь все организуемся, и мы им зададим, этим босякам, которые там в Москве в Кремле устроились. Тем более, что приезжали люди и рассказывали какая у них безалаберность, какая ходит Красная Армия так называемая с палками, с охотничьими ружьями, с винтовками, безо всякой формы. Вот это и есть та сила, что поборет все!? Кроме того, с фронта приходили ужасные сведения: солдаты, армия – бросали фронт. Они приезжали к себе в деревню безо всякого разрешения, на крышах вагонов, на чем угодно, чтобы забрать ту землю, которую раздают, пока сосед не забрал. И несмотря на то, что мы все это знали, мы не сознавали всей опасности этого движения, которое обуяло весь народ. Мы думали, это все-таки беспорядок каких-то черных сил, которые мы, конечно, сможем разогнать и уничтожить.

А как отразился октябрьский переворот в Киеве? Иными слова изменилось ли что-нибудь в октябре?

В Киеве внешне ничего не изменилось. Морально мы, конечно, были удручены, но думали, что до нас это никогда не дойдет. Думали, в Киеве или в Москве будет организована власть, которая придет и все, конечно, приведет в нормальный вид. Мы и тогда не понимали, когда Керенский позвал юнкеров и женщин защищать Зимний дворец от действительно народной силы, что это и есть настоящая народная сила. Никто этого не понимал тогда.

В феврале месяце 1918 года большевики подступали к Киеву во главе с генералом Муравьевым. Армия Муравьева шла на Киев со стороны Харькова, с северо-востока, по ту сторону Днепра. Ну, Днепр такая большая защита, что в Киев их сразу не пустили, в Киеве еще была старая власть. Не государственная, но власть Временного правительства. Военные начальники, гражданская власть, губернаторы и так дальше, но уже были назначены новые люди, еще нормального порядка. И вот началась защита города Киева. Пятнадцать дней беспрерывной стрельбы, которая вначале была не очень сильная, а потом начался обстрел города Киева из артиллерийских батарей с той стороны Днепра. Эти батареи очень энергично стреляли. Весь город, конечно, застыл совершенно, а на улицах некоторые ячейки большевиков, которые прятались до сих пор, тоже начали выдвигаться, и часто шла перестрелка то тут, то там.

Моя жена была беременна и должна была со дня на день рожать. Мы жили на горе над Днепром, снаряды шли прямо в наш квартал. Тогда окна были выбиты почти везде, у нас тоже. Это было зимой, в феврале месяце, и, чтобы не очень мерзнуть, окна мы закрывали матрасами. И вот как раз в такой момент, когда невозможно выйти на улицу, жена начинает рожать. Все прятались в погребах, а куда я ее понесу в погреб?! Кроме того, за доктором, который должен был ее принимать, надо было поехать. Я за ним поехал, а он боится выйти из дому, сколько я его не уговариваю, что у нас в квартале совершенно спокойно – а у нас был самый беспокойный квартал. Я очень много потратил времени, никак не мог его убедить, потом ко мне на помощь пришел мой тесть, мы вместе с ним в буквальном смысле чуть не силой посадили доктора на извозчика, привезли к нам домой. А он был такой трус! У нас квартира в середине квартиры был темный коридор, и по обе стороны от него комнаты. Опасность была только среди окон. Мы жили на третьем этаже, и пули у нас летали прямо в потолок, поэтому доктор из этого коридора никуда не выходил. А тут еще случилось такое несчастье: в домик рядом с нами попал снаряд, дом деревянный, загорелся – пожар. Потом снаряд залетел к нам и взорвался в кухне. Доктор был пожилой человек, никогда не был военным, – совершенно растерялся, а жена начинает рожать уже серьезным образом, хорошо, что акушерка пришла еще раньше. Так родилась старшая дочка.