Книга Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой

Сравнивая русскую авиацию того времени и немецкую, которая была против вас, что вы можете сказать?

У немцев авиация была намного лучше. Мы сбили с земли два немецких аэроплана, которые я, конечно, сфотографировал, очень случайно. Мы их сбили с земли. Весь отряд начал стрелять, и кто-то случайно подцепил, попал в резервуар бензина. Сто пятьдесят человек стреляло, одна пуля попала. И они спокойно спустились на наш аэродром. Милые очень парни, австрийцы. Но аэроплан немецкий.

Надо вам сказать, что в 1915 году у нас были такие рыцарские отношения. На Рождество они нам скинули с аэроплана корзину с подарками – мы были в Австрии – коньяк, шоколад, пряники. Запаковали все в солому, чтобы ничего не разбилось при ударе, спустились очень низко – никто и не подумал их трогать. А мы им посылали куличи, пасху. То же самое. Если кто-нибудь из наших не возвращался, то на другой день нам скидывали записку – мы знали, ждали спокойно, никогда их не трогали – что с ним сделалось: убит, попал в плен или ранен. Часто даже было так, вернее, два раза даже так было, что от самого летчика письмо по-русски. Все это выполнялось очень аккуратно. У нас не было оружия, и, если встречались в воздухе, руками приветствовали друг друга. Каждый выполняет свои обязанности. Но все это было раньше, пока еще не было пулеметов.

И вот, когда мы сбили этот австрийский аэроплан, оба летчика сели спокойно, спланировали на наш аэродром, так мы такой кутеж, такой пир с ними устроили! Мы их 24 часа от себя не отпускали вместо того, чтобы сразу отвести в штаб. По-немецки кое-кто понимал из офицеров. Они нам рассказывали, что у них делается, а мы им рассказывали. Пили, ели, а на другой день чуть не целовались, когда повезли их в штаб. Правда, я говорю, мы тогда были с австрийцами.

Таким образом мы увидели, насколько их аппараты лучше наших. Может быть, мы получали не последние модели французские, потому что уже тогда французская авиация была гораздо лучше немецкой. Но те аппараты, которые мы имели, даже французские, были несравненно хуже. Во-первых: у нас были полеты всего на три часа, они могли лететь пять часов. Мы могли поднимать очень маленький груз: кроме своих аппаратов я обязан был иметь бомбы, максимум бомбу можно было взять в 25 кило, или две бомбы по 10 кило, или пять маленьких по 5 кило. Они могли брать бомбу в 45 кило. Вот такие вот мелочи. Затем, управляемость их аппаратов: мы уже это видели, и их аппараты нам гораздо больше нравились чем наши. А кроме того, когда они над нами летали, то планировали лучше нас, и выше нас могли летать. Нам нужно было подыматься чуть ли не 40 минут, чтобы достигнуть высоты в 1000 метров! А они гораздо быстрей, как они нам рассказывали. Вот такая была разница.

Пока я жил в отряде, я домой никогда не писал, что летаю, я там жил будто бы только в качестве шофера, потому что я вообще пошел на войну как шофер. А то, что я занимаюсь фотографией, так это как любитель. И вот однажды фельдфебель, который должен был получить отпуск и ехать в Киев, пришел и спрашивает меня: может, мне что-нибудь привезти? Он с удовольствием это сделает. Для фельдфебеля я, солдат, фактически был для него начальником Он приходил в офицерское собрание, заставал меня там и говорил «господин вольноопределяющийся». Я ему дал поручение зайти к родителям, и кое-что мне привезти. Так он решил, что должен мне доставить удовольствие, а самое большое удовольствие – это выставить меня как героя. А родители думали, что раз фельдфебель, Сашенькин начальник, то надо его хорошо принять, чтоб ему еще было лучше, хотя я все время писал, что мне хорошо. И вот его усаживают за стол, дают ему водку, закуску, и он рассказывает, как я хорошо живу, что я живу с офицерами, в полном тепле, и все хорошо. А мать спрашивает: «А что, он летает?» – «Как же, они такие храбрые, они каждый день летают!». У моей матери сделался сердечный приступ, от которого она почти уже не оправилась. В 1917 году она умерла, а дело было в 1915-м. Вот услуга, которую он мне оказал.

Вы ушли из армии, попали в госпиталь, это было в каком месяце какого года?

Это я не точно помню. Во всяком случае, это было в 1915 году, вероятно, это было в октябре или ноябре. Я вернулся обратно в Киев, в дело отца, и занял то место, которое оставил, когда ушел на войну. В деле отца я пробыл всего меньше года – вернулся из Парижа в октябре 1913 года, а ушел на войну в октябре 1914 года.

Что происходило в Киеве перед февральской революцией 1917 года?

Помнится мне, во-первых, свобода печати довольно большая, и все речи, которые были произнесены в Думе, печатались открыто в газете, и критика от таких людей как Маклаков, Милюков, Гучков, Родзянко нам помогала разбираться в политических событиях. Мы, конечно, были страшно вооружены против правительства, которое в буквальном смысле слова саботирует войну, не умея создавать условия для снабжения армии и населения продовольствием. И эта критика все время росла, росла, и недовольство доходило до того, что совершенно открыто все классы населения возмущались и говорили, что такое положение продолжаться больше не может. И вот тут началось общественное движение организаций городов и земских, которые создали военно-промышленный комитет и этот военно-промышленный комитет организовал производство для военных надобностей во всех решительно мастерских. У нас, у отца на ювелирной фабрике делали маленькие тонкие медные втулки, которые нужны были для запалки в снарядах, в них требовалась очень большая точность. Каждая фабрика, которая только могла что-либо делать, что-то такое производила. У нас на фабрике уже не хватало места, и отец создал где-то другое помещение, где установил совершенно новые станки – в буквальном смысле слова была создана новая фабрика для этих маленьких медных частей для снарядов.

И все это делалось, по вашим воспоминаниям, больше по инициативе общественности?

Исключительно! Настолько, что, например, я очень хорошо помню, что главным председателем Киевского военно-промышленного комитета был помощник главы Городской Думы Демченко, а не какой-нибудь военный деятель или чиновник. Это все делали исключительно частные люди. У нас на фабрике, которую создал отец, ни одного военного не было, ни одного чиновника, нам только было предоставлено большое облегчение для получения меди. Нужна же была специальная медь, и мы ее получали от военно-промышленного комитета. Были организации, которые заведовали добыванием необходимых материалов. И так всё. Я не помню ни одного завода киевского, ни одного даже маленького учреждения, где бы не было работы для военных надобностей. И несмотря на это, мы знали, что была катастрофа, что на фронте нет хлеба, недостаточно винтовок, всего не хватало. Вот какое настроение было в 1916 году. И это все нарастало, нарастало, нарастало, пока в 1917 году в феврале месяце не началось в Петербурге. Мы узнавали об этом по телеграфу, но испытывали абсолютное сочувствие. Мы думали, что если бы можно было продолжать войну, только без правительства… А о том, чтобы войну прекратить, не было и речи. Собственно, в интеллигенции, у буржуазии было такое настроение, будто правительство сбросили для того, чтобы удобнее было продолжать войну – потому что оно не умеет. Критика была всюду: в Думе, во всех газетах совершенно бесцеремонно писали всё, что думали. Но о том, что это превратится в настоящую революцию, которая не только переменит царский режим, а перевернет все – мы не понимали еще тогда. Это мы поняли только через год.