Книга 13 привидений - Михаил Павлов

Чтобы найти то самое место, пришлось отключить мозг и довериться интуиции. Довериться ей. Впереди, в дальнем свете фар изредка маячила голая изломанная фигурка, и, заметив ее, Денис ехал следом. Минут через пятнадцать он остановил «Газель» посреди просторной площадки, вроде той же самой, но при этом неуловимо иной. Он столкнул Михалыча на вонючую землю и за ноги оттащил от машины.

– Давай, он твой. Он – последний, – сказал Денис темноте и пошел вытаскивать бочки.

Подле умирающего старика в рядок ложились мешки для трупов, в свете фар блестящие, как тюленьи туши. Папаша. Лола в двух мешках. Перепелкин, тоже в двух. А Михалыч все дергался и дергался, скребя липкие нечистоты узловатыми пальцами. Темнота вокруг зашевелилась, запищала тонкими голосками, затопотала тысячей маленьких лапок, а девочки нигде не было видно.

– Эй?! Ты где?! – негромко позвал Денис. – Забирай его и успокойся уже!

Он вдруг обнаружил себя стоящим у мешков, с ножом Перепелкина в кулаке. Творилось что-то странное, что-то непредвиденное, и он не был уверен, что желает в этом разбираться. Денис хотел уехать отсюда, прямо сейчас. Но сперва нужно закончить дело. Да, закончить. Следуя наитию, он наугад потянул молнию одного из мешков.

Лишенный кожи череп Перепелкина оскалился безгубой улыбкой. Срез был идеально ровный, никаких следов от зубов или когтей. Холодея от понимания, Денис расстегнул второй мешок. Огромная дряблая грудь Лолы лежала на самом верху. Тот же ровный ножевой срез. Сердце, почерневшее от засохшей крови, лежало рядом. Мешок с расчлененным Папашей раскрывать не стал. И без того знал, что там будет гораздо больше одной ножевой раны. Словно лишившись костей, Денис обессиленно упал на колени.

– Вот, значит, как? – пробормотал он, новыми глазами оглядывая окрестности. – Значит, вот так, да?

Он все еще надеялся, что сейчас с мусорной горки скатится синее тельце, состоящее из локтей, драных коленок, смертельных ран и смертоносных зубов. Но свалка шевелилась, ходила ходуном и угрожающе переговаривалась крысиным визгом, и нигде ни следа маленькой жертвы, ставшей палачом.

В кабине обеспокоенно ожил телефон. Денис по мелодии узнал, что звонит Таня. И он должен, обязан был встать, взять трубку и успокоить ее, сказать, что приедет через два, в крайнем случае через три часа. Но он не мог, никак не мог вернуться в маленькую женскую Вселенную, пахнущий кровью и смертью. Этот запах въелся в кожу, пропитал его насквозь, и был только один способ избавиться от него, раз и навсегда.

Потому что оставался еще один, последний.

Самый последний.

Денис не заметил, когда остался без комбинезона, но так было лучше, так было правильнее. Прохладный ночной воздух приятно остужал раскаленное тело. Денис опустился в грязь рядом с затихшим сторожем и закрыл глаза. Нож запульсировал на яремной вене. Как и его учитель, Денис тоже умел резать правильно.

Елена Щетинина

Был мальчик Джек

По мере того, как я чувствую приближение смерти, ужас, который испытывает всякое живое существо к выходцам из могилы, становится все неодолимей. Как это страшно – негаданно очутиться в обители мертвых, не успев прожить и половину жизни. Тысячу раз страшнее ждать, как я жду сейчас, находясь среди вас, – ужаса, который немыслимо себе представить.

Редьярд Киплинг

– Сын мой Джек не прислал мне весть? [1]

У сэра Джозефа Редьярда Киплинга – пушистые усы. В них паутинкой серебрятся нити седины и золотится осенняя пыль – прах умирающих листьев. Я не могу оторвать взгляд от этих усов. Возможно, потому, что иначе мне придется взглянуть ему в глаза.

– Сын мой Джек… не прислал мне весть?

Сэр Джозеф Редьярд Киплинг повторяет этот вопрос упорно, словно стучит в дверь, за которую спряталась моя память. «Я в домике, – хочу выкрикнуть ему я. – Я в домике, в домике, в гребаном домике, которого нам так не хватало там, на Лосе! Там, где не было домов вообще, там, где они осели, рассыпались, превратились в пыль под ударами немецких орудий! Дайте мне хотя бы сейчас побыть в домике!»

– Сын мой, Джек?

Я молчу. Я отвожу взгляд от пушистых усов, серебряной паутины седины и золотого праха листьев. Я не знаю, что сказать.

Прости, Джек, я правда не знаю, что сказать твоему отцу.

– Джон, – представился он всем нам. – Джон Киплинг, – добавил чуть тише.

Ему семнадцать, он невысокого роста, а щеки еще по-младенчески пухловаты. Его глаза глядят чуть растерянно – как у всех близоруких людей. Очень близоруких людей. Мы уже знаем, что медкомиссия дала ему отвод – сначала от службы на флоте, а потом вообще поставила крест на его службе в армии. Вести разлетаются здесь очень быстро – как вспугнутые воробьи по пшеничному полю. А мы жадно поглощаем их – как оголодавшие лисы беззаботных птах. В том нет досужего любопытства или унылой праздности: каждая весточка о том, что происходит на английской земле, нам словно письмо из дома.

– Сын сэра Редьярда Киплинга пытается поступить на службу!

Кто первый обронил это в нашем окопе, среди глины, песка и мокрой жижи? Какая разница – мы схватили эту новость и растерзали ее как свежий труп. Сын самого Киплинга! Пытается пробиться к нам – в эту грязь и дерьмо, отчаяние и страх! В этом была какая-то суровая, беспощадная справедливость – ведь Киплинг, нобелевский лауреат, гордость Туманного Альбиона, наш поэт, прозаик, почетный профессор кучи университетов, – он не струсил, не бежал, не зарылся в джунгли своей любимой Индии! Он остался здесь – и его голосом говорят листовки, его имя – под колонками в газетах, наполненных патриотическими воззваниями, он говорит о том, что каждый англичанин, ирландец, шотландец, валлиец должен забыть все распри – и стать единым фронтом, и пойти вперед, и уничтожить тех, кто угрожает изумрудным лугам и суровым скалам наших островов. Мы читали эти строчки, мы слушали эти речи – и они проникали в нас, они питали наши души, и мы брали ружья, и шли на фронт… Сын сэра Редьярда Киплинга должен быть среди нас – потому что как иначе?

– Сына сэра Редьярда Киплинга не берут на службу! – и снова эти слова разнеслись по окопу, как просачивается вода после ливня.

Мы крутили головами, пытаясь понять, кто же такой резвый, кто же такой любопытный, кто же успел узнать – и принести это нам. Но окоп уже жужжал, как разворошенный улей. Сына Киплинга не берут на службу? Это было смешно! Мы хохотали, валясь на дно окопа, вымазываясь в желтой жиже, держась за животы, разевая рты в унылое свинцово-сизое небо, нависающее над нами, как крышка прогнившего от сырости ящика. Это было невероятно смешно. Мы словно видели, как эту новость воспринимает сам Киплинг – представляли, как топорщатся от негодования его моржовые усы, как краснеют от осознания позора щеки. Мы не были злыми, нет – в редкие минуты передышки на войне непозволительная роскошь быть злыми – нам просто было смешно.