Книга Найти виноватого - Джеффри Евгенидис

Несколько мгновений они молча смотрели в телевизор, где шел бейсбольный матч конца сезона. На поле сражались две новых команды Западного дивизиона. Кендалл не узнавал их форму. Бейсбол и тот стал подделкой.

– Не знаю, – сказал Пьясецки. – Просто когда испытаешь то, что довелось мне, начинаешь по-другому смотреть на вещи. Я раньше думал, что большинство людей соблюдает правила. Но когда «Андерсен» рухнул… Бичевать целую компанию за то, что сделали какие-то отморозки для Кеннета Лэя и «Энрона»…[32] – Он осекся. Во взгляде его полыхнула свежая боль.

Им принесли виски в стаканах, похожих на миниатюрные бочонки. Они выпили и заказали еще. Пьяцески угостился бесплатными закусками.

– Девять из десяти на нашем месте хотя бы подумали бы об этом! – сказал он. – Ты знаешь, на чем этот урод сколотил первый капитал? На шлюхах! Это была его фишка. Он первый начал фотографировать лохматки. Понял, что мода на сиськи и задницы прошла, и тут же о них забыл. А теперь он, значит, святой? Политический активист? Ты же не веришь в это дерьмо, я надеюсь?

– Вообще-то верю, – сказал Кендалл.

– Из-за этих твоих книжонок? Я видел цифры, ясно? Вы каждый год теряете деньги. Их никто не читает.

Кендалл попытался защититься:

– Мы продали пять тысяч экземпляров «Записок федералиста».

– В основном в Вайоминге, – парировал Пьясецки.

– Джимми умеет обращаться с деньгами. Как насчет взносов в Американский союз защиты гражданских свобод? Издательство – всего лишь часть его деятельности. – Кендалл чувствовал, что обязан это сказать.

– Ладно, забудем ненадолго про Джимми, – продолжил Пьясецки. – Просто сам взгляни на эту страну. Буш, Клинтон, Буш, а там, может, снова Клинтон. Это не демократия, понятно? Это династическая монархия. И что делать людям вроде нас с тобой? Что такого, если мы снимем себе немножко сливочек? Всего чуть-чуть. Я, блин, ненавижу свою жизнь, и я постоянно об этом думаю. Нам уже вынесли приговор и забрали наши жизни, и неважно, как мы себя вели. Так я и думаю – если мы уже виноваты, какая разница?

Когда Кендалл напивался, когда попадал в какие-нибудь странные места, вроде этого «Золотого петуха», когда становился свидетелем чужого горя, – даже в такие моменты он по-прежнему чувствовал себя поэтом. Слова принимались жужжать где-то на задворках разума, словно ему вновь хватило бы усердия записать их. Он оглядел лиловые мешки под глазами Пьясецки, маниакально ходящие под кожей желваки, плохой костюм, волосы цвета кукурузы и синие очки с эмблемой «Тур де Франс», поднятые на лоб.

– Позволь-ка задать вопрос, – сказал Пьясецки. – Сколько тебе лет?

– Сорок пять.

– И ты до конца жизни хочешь быть редактором в маленьком издательстве?

– Да я ничего не хочу делать до конца жизни, – улыбнулся Кендалл.

– Джимми не предоставляет тебе страховку, верно? – Да.

– У него столько денег, а мы с тобой прямо как фрилансеры. А послушать тебя, так он какой-то народный герой.

– Моей жене это тоже не по нраву.

– У тебя умная жена, – одобрительно кивнул Пьясецки. – Может, мне стоило с ней поговорить.

В поезде на Оук-Парк было так душно и мрачно, что дорога казалась карой за неведомое преступление. Колеса стучали, свет моргал. Когда появлялось хоть какое-то освещение, Кендалл читал Токвиля: «Истребление индейских племен началось сразу же, как только первые европейцы высадились на побережье Америки, и с тех пор не прекращалось вплоть до наших дней». Поезд покачнулся, выехав на мост, и начал пересекать реку. На противоположном берегу над водой парили и переливались огнями восхитительные строения из стекла и стали. «Эти берега, столь благоприятные для развития торговли и промышленности, эти глубокие реки, эта неистощимая в своем плодородии долина реки Миссисипи – словом, весь этот континент, казалось, был создан для того, чтобы стать колыбелью еще не родившейся великой нации».

Зазвонил телефон, Кендалл взял трубку. Это был Пьясец-ки, который шел по улице домой.

– Помнишь, о чем мы говорили? – спросил он. – Так вот, я напился.

– Да я тоже, – ответил Кендалл. – Не беспокойся.

– Я напился, – повторил Пьясецки, – но говорил серьезно.

Кендалл никогда не предполагал, что станет таким же богатым, как его родители, но также не думал, что будет зарабатывать так мало и это станет проблемой. За пять лет работы в «Великом эксперименте» им с женой Стефани удалось скопить сумму, которой хватило лишь на просторную развалюху в Оук-Парке в ужасном состоянии. Дом нуждался в ремонте, но денег на это у них уже не хватило.

Раньше Кендалла не смущало скромное жилье. Ему нравились амбары, переделанные под дома, и неотапливаемые квартиры над гаражами, где они со Стефани жили до свадьбы, равно как и чуть более комфортабельные апартаменты в сомнительных районах, в которых они обитали после. Он воспринимал свой брак как контркультурное явление, творческий союз, питаемый виниловыми пластинками и литературными журналами Среднего Запада. Это ощущение осталось даже после рождения Макса и Элеаноры. Разве это не чудесно – менять подгузники в бразильском гамаке? А постер Бека прекрасно смотрится над колыбелью, да и к тому же прикрывает дырку в стене.

Кендаллу никогда не хотелось жить, как его родители. В этом-то и крылась его возвышенная идея, из-за которой собиралась коллекция снежных шаров и покупались очки на блошиных рынках. Но когда дети подросли, Кендалл начал сравнивать их детство и свое (не в их пользу) и ощущать вину.

С улицы, из-под темных, сочащихся дождем деревьев дом смотрелся довольно внушительно. Перед ним раскинулась просторная лужайка. Две каменные урны охраняли ступени, ведущие к широкому крыльцу. Если не обращать внимание на облупившуюся под карнизами краску, внешне дом был очень даже ничего. Проблемы начинались внутри. Взять хотя бы само слово «интерьер». Стефани оно нравилось. Это слово то и дело встречалось в дизайнерских журналах, которые она изучала. Один так и назывался: «Интерьеры». Но Кендалл сомневался, что обстановка его дома была достойна столь пышного названия. Взять хотя бы тот факт, что окружающий мир постоянно пытался проникнуть внутрь: дождь протекал через потолок главной ванной, канализация затопляла слив в подвале.

Через дорогу был припаркован рэндж-ровер с дымящейся трубой. Проходя мимо, Кендалл с неприязнью посмотрел на водителя. Он ожидал увидеть какого-нибудь бизнесмена или стильную дамочку из пригорода, но за рулем сидела некрасивая тетка в толстовке с надписью «Висконсин» и болтала по мобильному.

Кендалл ненавидел кроссоверы, но знал, что в базовой комплектации такая машина стоит семьдесят пять тысяч долларов. На официальном сайте, где чей-нибудь муж мог в ночи собрать себе идеальный автомобиль, сообщалось, что в комплектации люкс (кашемировая обивка салона, синяя окантовка, приборная панель каштанового цвета) машина будет стоить уже восемьдесят две тысячи. Немыслимая, унизительная сумма. Несмотря на это, в данный момент на участок поблизости заезжал еще один рэндж-ровер – соседа Билла Феррета. Билл занимался чем-то, связанным с программным обеспечением: то ли разрабатывал его, то ли продавал. Прошлым летом на барбекю Билл рассказывал о своей работе, а Кендалл с серьезным видом слушал. Серьезный вид ему отлично удавался. Он отработал его в старших классах и колледже, где всегда сидел на первой парте: лицо сообразительного отличника. Несмотря на демонстрируемое внимание, Кендалл не запомнил, что именно рассказывал Билл. В Канаде была какая-то компания под названием «Уоксмен», и Билл владел акциями этой компании, или же у «Уоксмена» была доля в компании Билла, «Дупли-кейт», и какая-то из этих компаний собиралась выйти на открытый рынок, и это вроде бы было хорошо, но Билл только что открыл третью компанию, «Трипликейт», и поэтому «Уоксмен» (или «Дупликейт») заставил его дать обязательство об отказе от конкуренции в течение следующего года.