Книга Маленькая девочка из "Метрополя" - Людмила Петрушевская

Шахматисты иногда запирались в комнате отчалившего Коли и играли до утра.

Или все вместе ехали к кому-нибудь на день рождения, что обычно заканчивалось только под утро, когда открывалось метро. Нечасто, но кого-нибудь пьяного выкидывали на лестницу, предварительно побивши, чаще всего слабенького Эрика Крылова, ленинградского блокадника с детства и сироту. Суровостью отличался крепкий муж нашей Кариночки, человек с внешностью боксера, даже кулаки у него были больше чем у обычного человека и напоминали боксерские перчатки.

Ну что же, так жили многие советские служащие! Сплетничали, обсуждали историю России, бегали в кино, влюблялись, сходились, праздновали, пировали, пили, меряли одежду, доставали пропитание, дрались, решали кроссворды, ездили «на картошку» (т. е. в подшефные колхозы ее убирать), таскались на овощебазу рыться в гнилье, кое-как работали.

Это было у них убеждение, крепко дружить всем коллективом, соблюдая все правила. У них были и культурные пристрастия. Иногда мою пишущую машинку занимали под печатание японских хокку и танка. Эти тексты, наряду с брошюрой «Сионизм на марше», составляли литературный багаж отдела. Да, еще наш невозмутимый еврейский человек Вова, которому предназначалась эта брошюра (ее упорный борец с жидомасонством Коля купил во множестве экземпляров и каждый день свеженькую с утра подкладывал на Бовин стол) — этот Вова держал на столе книжку «Собака Баскервилей» на адаптированном английском языке, всегда открытую на первой странице, где были подчеркнуты карандашом и мелко тут же переведены многие слова, в том числе и над словечком «dog» было написано сокращенно «соб-ка». Очень скоро после моего ухода Вова пошел ни много ни мало как работать учителем в английскую спецшколу.

Вова оставался невозмутимым даже тогда, когда отдел изымал из его авоськи банку томатов очищенных или маринованных огурчиков (производство Венгрии). У Вовы родня занимала посты в ресторанах Останкина, и довольно часто ему перепадал так называемый «заказ», и он простодушно приносил и располагал на столе вполне прозрачную сетку, т. е. плетеную сумку, с дефицитными продуктами. А сам смывался. Тут начинался справедливый пир.

Двое людей в нашем отделе были драматургами по образованию. У одного, моего друга Эрика Крылова, пьеса даже была поставлена в театре Всероссийского театрального общества, но спектакль был запрещен, и наутро режиссер умер от инфаркта. Это была настоящая трагедия. Эрик и сам умер молодым… Другой наш драматург не писал ничего принципиально, так как считал, что написать пьесу можно только овладевши всей суммой знаний человечества, такой был им выбран путь. А пока что он жил впроголодь, платил алименты, ходил по библиотекам, носил старенький, засаленный и тесный черный костюм (видимо, бывший свадебный) и очень не любил женщин, несправедливо подозревая в них желание родить от него ребенка и тоже, как бывшая жена, на шармака получать алименты. Он играл в шахматы только с безобидным Эриком в виде исключения. Голова у него была лысая, бровь выпуклая и низкая, умненькие светлые глаза блестели пониманием ситуации, а редкие фразы, которые он ронял, были как из будущей речи обвиняемого, т. е. обличительные.

А в дальнейшем было вот что: наш шутник и борец с сионизмом Коля, когда его назначили временно и.о. замзавотдела (Стеллочка ушла писать диплом), как-то развернулся, наладил дисциплину, и когда Стеллочка через два месяца возвратилась, он устроил огромную разборку, кричал, сравнивал перед руководством ее и свои методы и т. д. на тему о том, что он и сам прекрасно справится. Меня уже в тот момент не было с ними, а то я бы непременно воспела такую драму. Кончилось дело тем, что Коля должен был уйти по собственному желанию. Стеллочка с двумя высшими образованиями перевесила, тем более что она была красавицей.

Итак, в чем причина того, что Стеллочка объявила всему миру о моем сумасшествии?

Дело в том, что мой учитель, актер и режиссер из МХАТа, Михаил Анатольевич Горюнов, как-то весной сообщил мне, что со своим театром он принимает участие в телеспектакле про врачей. И съемки будут у нас в Останкино, во второй студии. А перерыв ожидается в два часа дня. И он хотел бы, чтобы я его навестила.

В назначенное время я спустилась во вторую студию. Съемки еще не закончились, и Ангелина Степанова, народная артистка, в белом халате и медицинской шапочке вела группу пьющих мхатовцев-врачей куда-то в сияющие пределы вон из декорации, после чего начался большой бенц: Ангелина Осиповна обнаружила, что у нее уперли сумку, и громко скрежетала по этому поводу. Все бегали, а Михаил Анатольевич вышел ко мне в своем зеленоватом халате и сказал:

— Смотрите нас через месяц. Моя спина седьмая слева. Ну-с, где вы работаете?

Я повела его на девятый этаж.

Кариночка была на месте и, как всегда после обеда, ковыряла спичкой в своих невероятно больших зубах. Полспички уходило у нее в дупло!

Карина отличалась бытовым антисемитизмом и про каждого посетителя с уверенностью говорила «еврей» (или «еврейка»). Это ее как-то, видимо, успокаивало и возвышало в собственных глазах.

Она была немногословна, и когда ей удивленно говорили: «Карина, как ты хорошо выглядишь!» — она отвечала двояко: «Да я голову помыла!» или «Надо пить сперму!» Иногда она вспоминала, видимо, прошлое и весело произносила: «Да… Не одна я во поле кувыркалася».

И вот М.А. в своем зеленом врачебном халате, не выходя из образа медика, серьезный и достойный, возник вслед за мной на пороге нашей комнаты, обвел трезвым взором пьяницы все помещение, наши четыре стола, тут же спросил меня: «А где ваш стол» и «Могу ли я воспользоваться телефоном», сел и торжественно произвел телефонный звонок. Он всегда, завидя телефонный аппарат, звонил в одно и то же место, а именно своей жене, и говорил одну и ту же фразу: «Ируля? Я скоро буду». После чего Михал Анатолич сообщил, что у него работы еще часа на два.

Затем, все еще в образе солидного доктора, он покинул отдел, сопровождаемый мною.

Когда я вернулась, Кариночка веско сказала (видимо, не в первый раз):

— Еврей.

— Ага, — ответила я. — Сын народного артиста Анатолия Горюнова и народной артистки, ученицы Станиславского Веры Бендиной, а также племянник народных артистов Москвина и Тарханова.

Отдел помолчал.

— А тогда какой он врач? — помолчав, спросила наша Карина (видимо, ни одна фамилия ей ничего не говорила).

— Какой, психиатр, конечно, — ответила я. — Кто еще к вам придет-то.

Вот этот эпизод, видимо, и послужил основой для того диагноза, который был мне поставлен отделом перспективного планирования в лице Кариночки и Стеллочки по кличке Жабо.

Итак, я отчаянно ушла с работы.

Как в окошко кинулась.

Основание было, и довольно веское — я бездельничаю на работе, а мой сынок девяти лет в полном одиночестве, с ключом на шее, после драк на всех переменах, голодный, пыльный и взъерошенный бредет из школы, и дома ничего не ест, ждет мамашу, которая приезжает уже в восьмом часу вечера.