Книга Сцены из провинциальной жизни - Джон Кутзее

Является мистер Голдинг. На нем двубортный костюм, он не улыбается. Он пьет поданный мамой чай, но ничего не обещает. Он хочет вернуть свои деньги.

После того как он уходит, возникает спор, что делать с чашкой. Оказывается, существует обычай, согласно которому после того, как цветной попил из чашки, эту чашку следует разбить. Он удивлен, что семья матери, которая ни во что не верит, верит в этот обычай. Однако в конце концов мама просто моет чашку с хлоркой.

В последний момент на помощь приходит тетя Гэрли из Уиллистона — ради чести семьи. В обмен на заем она ставит определенные условия, одно из них: чтобы Джек никогда больше не практиковал как адвокат.

Отец соглашается на эти условия, соглашается подписать документ. Но когда приходит срок, его надо долго упрашивать встать с постели. Наконец он выходит — в серых слаксах и пижамной куртке, босиком. Молча подписывает бумагу, затем возвращается в постель.

В тот вечер отец одевается и уходит. Они не знают, где он проводит эту ночь, он возвращается только на следующий день.

— Какой смысл заставлять его подписывать? — говорит он матери. — Он никогда не платит долги, с какой стати он будет платить Гэрли?

— Бог с ним, я сама ей заплачу, — отвечает она.

— Каким образом?

— Заработаю.

В поведении матери есть что-то такое, на что он больше не может закрывать глаза, что-то странное. С каждым новым горестным открытием она становится все сильнее, все упрямее. Кажется, будто она накликает на себя беды с единственной целью: показать миру, сколько она может вынести.

— Я выплачу все его долги, — говорит она. — Буду выплачивать частями. Я буду работать.

Ее муравьиное упорство злит его до такой степени, что ему хочется ее ударить. Ясно, что именно кроется за этим: она хочет пожертвовать собой ради своих детей. Бесконечное самопожертвование — это ему слишком хорошо знакомо. Но когда она пожертвует собой до конца, когда продаст последнее платье и туфли и будет ходить с окровавленными ступнями, — что делать ему? Эту мысль он не в состоянии вынести.

Начинаются декабрьские каникулы, а у отца все еще нет работы. Сейчас они вчетвером дома, как крысы в клетке, — им некуда пойти. Они избегают друг друга, прячась в разных комнатах. Брат поглощен комиксами: «Игл», «Беано». Его любимый — «Ровер» — с историями об Альфе Таппере, чемпионе, который работает на фабрике в Манчестере и питается жареной рыбой с чипсами. Он пытается увлечься Альфом Таппером, но невольно прислушивается к каждому шороху и скрипу в доме.

Однажды утром в доме воцаряется странная тишина. Мамы нет дома, но по какому-то неуловимому запаху, по тяжелой ауре он знает, что этот человек здесь. Конечно, он не может до сих пор спать. Возможно ли, что — о чудо из чудес! — он покончил с собой? Если это так, если он совершил самоубийство, не лучше ли притвориться, будто он ничего не заметил? Чтобы снотворное — или что он там принял — успело подействовать? И как удержать брата, чтобы тот не поднял тревогу?

В войне, которую он вел против отца, он никогда не был совершенно уверен в поддержке брата. Насколько он помнит, люди говорили, что он похож на мать, а у брата есть сходство с отцом. Порой он подозревает, что брат питает слабость к отцу, он подозревает брата, у которого бледное озабоченное лицо и дергающееся веко, в том, что тот вообще слишком мягок.

Во всяком случае, если отец действительно покончил с собой, лучше держаться подальше от его комнаты, чтобы, если потом будут задавать вопросы, можно было ответить: «Я разговаривал с братом» или «Я читал в своей комнате». Но он не может сдержать любопытства. На цыпочках он приближается к двери. Приоткрыв, заглядывает внутрь.

Теплое летнее утро. Ветра нет, и так тихо, что слышно чириканье воробьев, шум их крыльев. Ставни закрыты, шторы задернуты. Пахнет мужским потом. В сумраке он различает отца, лежащего на кровати. В горле у него тихо булькает, когда он дышит.

Он подходит ближе. Его глаза привыкают к полумраку. На отце пижамные брюки и хлопчатобумажная майка. Он небрит. Под горлом — красный загар, ниже бледная грудь. У кровати — ночной горшок, в котором в коричневатой моче плавают окурки. Он в жизни не видел более уродливого зрелища.

Снотворных пилюль не видно. Этот человек не умирает, он просто спит. Итак, у него не хватает мужества принять снотворное, точно так же, как не хватает мужества выйти из дома и заняться поисками работы.

С того дня, как отец вернулся с войны, они вели друг с другом другую, свою войну, в которой у отца не было шансов победить, потому что он и не подозревал, как безжалостен и упорен его враг. Семь лет продолжалась эта война, сегодня он наконец восторжествовал. Он чувствует себя как русский солдат, поднимающий красное знамя над руинами Берлина.

Однако в то же время ему бы не хотелось стоять здесь и быть свидетелем этого позора. Это несправедливо! — хочется ему крикнуть. — Я же еще ребенок! Ему хочется, чтобы кто-нибудь, какая-нибудь женщина обняла его, утешила, сказала, что это всего лишь дурной сон. Он думает о щеке своей бабушки, такой мягкой, прохладной и сухой, такой шелковистой, которую она подставляла ему для поцелуя. Он хочет, чтобы бабушка пришла и привела все в порядок.

В горло отца попадает мокрота. Он кашляет и поворачивается на бок. Его глаза открываются — глаза человека, который в полном сознании, прекрасно сознает, где он. Эти глаза изучают его, того, кто не должен здесь находиться и шпионить. В глазах нет осуждения, но нет и человеческого тепла.

Рука мужчины лениво поправляет пижамные штаны.

Он хочет, чтобы этот человек что-нибудь сказал, самое будничное, например: «Который час?» — тогда стало бы легче. Но человек ничего не говорит. Глаза продолжают смотреть на него — мирно, отчужденно. Потом они закрываются, и он снова засыпает.

Он возвращается в свою комнату.

Иногда мрак рассеивается. В небе, которое обычно низко нависает над головой — но не настолько, чтобы до него можно было дотронуться, — вдруг открывается просвет, и он видит мир таким, каков он на самом деле. Он видит себя в белой рубашке с закатанными рукавами и в серых коротких брюках, из которых вот-вот вырастет, он уже не ребенок — никто теперь не назвал бы его ребенком, он слишком большой, теперь он не может оправдывать свои поступки тем, что еще маленький, однако он глуп как ребенок, инфантилен, молчалив, наивен. В такие минуты он также видит в истинном свете, без злости, отца и мать — это не две серых бесформенных гири у него на плечах, которые днем и ночью замышляют беды на его голову, а мужчина и женщина, живущие своей собственной скучной, полной забот жизнью. Небеса раскрываются, он видит мир таким, как он есть, затем небеса закрываются, и он снова становится собой и погружается в единственную историю, которая его интересует, — историю о себе.

Мать стоит у раковины в самом темном углу кухни. Стоит к нему спиной, руки в мыльной пене, и не спеша отмывает кастрюлю. Он околачивается рядом, о чем-то рассуждая — неизвестно о чем, но, как всегда с горячностью, жалуясь на что-то.