Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

«Знали ли мы, что Грайс относится к личностному типу ”А” – так мы, медики, окрестили людей, вечно испытывающих внутреннее напряжение, тщеславных, мнительных, всегда недовольных собой, словом, невротиков? Да, знали. Его карта изучалась не день и не два. Плохая, через мать, наследственность, слабая психика, неправильное воспитание, личные неудачи – все это привело к тяжелейшим заболеваниям. Но что, он один такой? Только на этом основании могли мы отказываться от срочной операции? Третьего инфаркта ему было не перенести. А что до психоэтических последствий, то такого предвидеть не мог никто. Случай уникальный». Он отодвинул рюмку, и тут я понял причину его нервозности, нездорового блеска глаз: ведь это была первая неудача профессора, пусть не прямая, не лобовая, но все-таки неудача, и такой разговор, как сегодня, происходил в его кабинете впервые. И сразу спала завеса с сегодняшнего пристрастия к бутылке, с натужной словоохотливости – во всем сквозила защитная реакция, да-да, защитная реакция на срыв, и катализатором послужил я. «Наверное, – произнес я вслух, – такие последствия не очень популяризируют клинику?» – «Ну, что ж, – венское кресло скрипнуло от резкого движения, – не стану лукавить: наука – наукой, но паблисити имеет для меня огромное значение. – Он швырнул письма обратно в ящик и потряс перед моим носом связкой газет и журнальных публикаций. – Мои или обо мне… Я хотел только добра, только поправки пациента. А человеческий фактор… Он всегда непредсказуем. Мы не научились по-настоящему делать искусственного сердца – из-за его несовершенства клетки и белки крови разрушаются. Большинство подопытных кроликов протягивали максимум три-четыре дня. Да, а кстати, – он рассмеялся, – если бы произошло чудо – мы вживили бы Грайсу стальной механизм, то где гарантии, что при его эмоциональности он не влюбился бы, скажем, в какую-нибудь скульптуру или – проще! – в телеграфный столб? Спилил бы ночью, приволок домой и поклонялся бы ему, как язычник? В таком случае его осудили бы за воровство или отправили бы на отдых в желтый дом. А так… Я понимаю, конечно. Удобренная почва для раздувания общественной сентиментальности, для создания криминального дела, для стряпанья дешевенькой пьески. Инспектор Бланк, вы ежедневно находились рядом с больным, ущербным человеком и поневоле прониклись ходом его мыслей. А между тем вам, полицейскому… – он остановился, подыскивая подходящее слово, – а, что там, сыщику, да, полицейскому сыщику, по роду занятий надлежит знать: объективная картина воссоздается с учетом мнений всех сторон, разбора всех обстоятельств, вскрытия всех причин, а не только самых красочных, бьющих в глаза».

«Профессор, – возразил я, удивленный поворотом разговора, – к чему этот прокурорский тон? Я его себе не позволяю. Или мы поменялись местами?» Вильсон тяжело задышал, его лицо приняло какое-то бульдожье выражение. «Долг закона, – продолжал я, злясь на то, что еще не почерпнул из беседы ничего ценного, – защитить интересы любого гражданина, прежде всего слабого. Поэтому следствие и встревожено случившимся. Кроме того, – во мне прогрызался сегодня червячок морализма, – к мистеру Грайсу вы должны были подойти особенно осторожно: его отец – фронтовик!» Я произнес это нарочито громко, даже с пафосом. До сих пор не определю, был ли он настоящим или фальшивым. Вильсон мгновенно встряхнулся и посмотрел на меня, как показалось, поверх очков. «Ну и что? Что из этого следует?» – «Как что?» – «А так. Ничего. Я тоже воевал. Не надо меня пенять фронтом. Я всю войну провел там. И в Европе, и в пустыне… – Он рванул рукав и обнажил темно-багровый рубец на изнанке левого локтя. – Эль-Аламейн! – Он опустил рукав. – В общем-то я не так давно вышел в отставку: привлекали высокие оклады. У меня много военных среди родни: и мой отец, и дед были кадровиками, – глаза его зажглись огоньком воспоминаний, и я пожалел об опрометчивой фразе. – Отец всю Первую мировую служил на флоте – прорывал германскую блокаду, плавал на линкорах и миноносцах. А к восемнадцатому году был командиром подводной лодки. И глубокой осенью, когда немцы сдавали нам свою эскадру – тысячу лучших кораблей, – именно моего отца с небольшой группой морских офицеров пригласил командующий адмирал Битти на борт нашего флагмана – ”Королевы Елизаветы”. О, это было незабываемое зрелище! Его наблюдали со своих судов американцы, французы, канадцы, австралийцы, новозеландцы; даже буры – вчерашние враги наши – взирали на позор их вчерашних союзников. Но, конечно, больше всех торжествовали мы, саксы. Это мы сломили Германию, и нам несла она паруса своих кораблей. А чуть позже на флагман прибыло еще более высокое начальством. Понимаете? Адмирал, сэр Дэвид, представлял офицеров бывшему морскому министру, сэру Уинстону. Пожимая руку отцу, Черчилль сказал: ”От имени матери-Родины благодарю вас за все”. Так и сказал: “За все”. Отец любил это вспоминать».

Вильсон довольно хмыкнул. Мы исподволь взирали друг на друга, и я чувствовал, что мне уже, собственно, ничего больше не хочется спрашивать. Допрос, – впрочем, какой там допрос? обычный деловой разговор, столь необходимый для следствия, – не складывался. То ли я задавал неудачные вопросы, то ли собеседник мой был непробиваем, но приемы, которые смягчили даже патологию Дика Грайса, не могли умилостивить его врачевателя. Это навеяло мне грустные мысли и лишь укрепило во мнении, – наверное, предвзятом, – что разговор накоротке все-таки должен состояться. Может, отложить его до лучших времен? Может, повернуть под другим углом? Или я, сам не замечая того, обижаю самолюбие профессора? Отсюда – ответы «на принцип». Или он не воспринимает мой возраст, я кажусь ему молокососом? Или его раздражает самый факт встречи? С другой стороны, – так нас учили на занятиях по психологии, – клин клином вышибается. Но настолько ли крепок мой клин, чтобы тягаться с такой глыбой? Опасаюсь, что на лице у меня ярко отразились все сомнения. Однако, это и помогло.

Вильсон, разоткровенничавшись, уже с трудом контролировал себя, а струйка личных воспоминаний, подпущенная в беседу, окончательно развязала ему язык. Он взглянул на мое озабоченное лицо и вдруг зачем-то полез в боковой карман пиджака. Через мгновение оттуда появилась фотокарточка, на которой стояла под тополем миловидная, обаятельная шатенка, уже в явном положении. «А-а, – подмигнул Вильсон. – Какова? Скоро я дедушкой стану. Сын – тоже военный моряк – вернулся со срочной службы из Гибралтара. Так вот… первая крепость, взятая на родине. Я вначале, признаюсь, в штыки: слишком уж цивильное семейство – одни шпаки. И слышать не хотел. Но она оказалась такой симпатичной, мягкой, воспитанной – море женского обаяния… и я смягчился, смягчился, грешный. Она чарующе музыкальна, entre nous[4], удивительно музыкальна для англичанки. Мы возили ее летом на международные курсы в Лугано: преподаватель по фортепианному классу никому не подарил столько похвал: двумя пальцами берет что угодно из Шуберта. Как играет! Ей-богу, кабы она не была моей невесткой…» – «Вот видите, – торопливо ухватился я за обозначившуюся живинку, – на ваших глазах строится счастье сына. Вам ли не понять трагедию родителей Грайса, понесших такие утраты?» – «Я понимаю, – возразил профессор, – и от души соболезную». – «Ну а как измерить несчастье его жены, которая предпочла уйти из жизни?» – «А, эта Мата Хари! – уголками губ улыбнулся Вильсон. – Я видел ее не единожды. Оригинальнейшее создание! Я внимательно присматривался – я всегда присматриваюсь к дамам. Ирландцы говорят: женщина, лишенная талантов, и есть добродетель. Но в ней что-то было. Что-то очень интересное. До конца не понятое и не раскрытое… по причине топорного ключа, – в его голосе скользнуло сожаление. – Мне бы хотелось, чтобы в моей невестке было немного от нее. Я с радостью замечаю некие совпадения. Да что там! Среди ирландцев есть порядочные люди, я по фронту помню. У меня в санчасти фельдшер служил… Но класть ирландку к себе в постель…» – «Грайс не знал, что она ирландка». – «Ну! Грайс вообще ничего не знал и не ведал. Он вчера родился». – «А вы, мистер Вильсон, догадывались, что она – иностранка?» – «Pardon, – парировал профессор, – она – не моя жена!» На этот аргумент я не нашел возражений. Я стукнул костяшками пальцев по столу и лишь произнес: «Трагедия налицо. Между тем, истоки ее – загадка». – «Загадка? – криво усмехнулся Вильсон. – Прямо по “Кентервильским колоколам”: “Пропала невеста – и я без места”. Вы ему хоть место сыщите… Не вижу загадки. Мышь возжелала стать львом. Подумать: на ладан дышит, а туда же – с двумя бабами. Мы просто немножко припозднились повзрослеть, господин инспектор: к сорока пяти годикам у нас кончился подростковый период, хорошо не ползунковый. Нашкодили, а теперь ищем козлов отпущения. Но я не мертвый, чтобы валить на меня чужие грехи. Я за себя постоять сумею!