Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

Утро я посвятил сборам. Подумав, отказался от светло-коричневого в полоску костюма, так тонизировавшего настроение Дика, и впервые облачился в форму. Я отклонил предложение профессора, чтобы кто-то из его сотрудников встретил меня, и остановил машину возле роскошного восьмиэтажного комплекса, за которым высились и другие строения, по всей видимости, также имевшие касательство к знаменитому институту. У входа красовалась вывеска: «Кардиохирургический исследовательский центр действительного члена Королевской Академии Наук, почетного члена ряда зарубежных Академий профессора Оскара Д. Вильсона».

Я позвонил. Распахнулись двери, и несколько мгновений глаза привратника изучали мои документы. Потом он снял трубку и, выждав положенные секунды, почтительно произнес: «Господин дежурный, к господину профессору из полиции». Еще через какие-то мгновения из лифта показался человек в белом халате, с усталым, очевидно, после бессонной ночи, лицом, и пригласил: «Пройдемте, директор ждет вас у себя». На шестом этаже лифт остановился. Мы вышли и по безмолвному, устланному длинной дорожкой коридору зашагали к высокой, матового стекла двери с золочеными ручками. Дежурный постучал, но вместо ответа створки раскрылись внутрь, и на пороге появился среднего роста седовласый человек в роговых очках, идеально выбритый, с небольшими квадратными усиками. Он коротко кивнул и, протянув крепкую деловую ладонь, представился: «Профессор Вильсон, заведующий клиникой». – «Инспектор по особым поручениям Бланк». Дверь бесшумно закрылась. «Садитесь, – он взглянул на мои погоны, – господин капитан». Мы сели в кресла у миниатюрного орехового столика посреди комнаты. Вильсон сплел пальцы, оперся на них подбородком и вопросительно посмотрел на меня. Я достал свою записную книжку, пролистал ее и, в свою очередь, посмотрел на профессора. «Надеюсь, – наконец, разорвал он молчание, – мы будем откровенны». – «Я тоже надеюсь», – произнес я. – «Видите ли, господин инспектор, я навещал в больнице моего бывшего пациента, представляю себе его состояние и потому догадываюсь о характере вопросов, которые могут быть заданы мне. Но, не вдаваясь сейчас в подробности, скажу, что отвечу полностью и исчерпывающе. Мой девиз – откровенность. Всегда и во всем. Я не люблю ловчить и увиливать». – «Я ни в чем не обвиняю вас, – постучал я ручкой по блокноту. – Моя задача – выяснить истину, понять причины столько рокового исхода». – «Я ничего не боюсь, – как бы не расслышав, повторил Вильсон, – не боюсь не только потому, что ни в чем не виноват, но и потому, что принципиально презираю страх».

«Скажите, – начал я, чувствуя, что заминка уведет слишком в сторону, – вы не замечали после операции каких-либо отклонений у господина Грайса?» – «Каких именно?» – оживился Вильсон. – «Ну, вообще отклонений». – «Вообще – это, извините, непрофессионально, – улыбнулся мой собеседник. – В своей области я ничего не замечал». – «А в других областях?» – «Другие ко мне не относятся». – «Но вы же лечащий врач, стало быть, любая деталь в самочувствии пациента должна хотя бы привлечь ваше внимание». – «Я ничего не подметил. Да и документы – я просматривал их вчера вечером – тоже ничего не показывают, – он пододвинул мне историю болезни. – Реабилитация шла нормально». – «Однако нервы больного были не в лучшей форме». – «Это не след операции. Она здесь ни при чем. Грайс не мог обойтись без нее: он не протянул бы еще и месяца. Заключение консилиума было единодушным. – Он опять протянул мне историю. – Мы все радовались, что наш сотрудник вовремя перехватил его в клинике доктора Даннеля». – «В полной ли мере учитывались особенности Грайса? Возникал ли вопрос, как в целом повлияет на него пересадка?» – «Грайс – не первый и не последний. Мы каждый раз учитываем особенности, каждый раз задаемся вопросом, что будет дальше. Без этого институт не смог бы существовать. Подготовка к операции проходила по всем статьям, была, поверьте, качественной и добросовестной. Я никогда не пускаю дело на самотек, курирую важнейшие этапы, совершаю ежедневные обходы. Мы следим за самочувствием по анализам и кардиограммам. Нет, мне не в чем упрекнуть ни себя, ни подчиненных. Да и тот факт, что Грайс по сей день жив, что у него барахлит все что угодно, но не сердце, свидетельствует сам за себя. Наверное, ему надо было еще подлечиваться у невропатолога, но это уже не моя проблема. В те критические дни на первом плане стояло сердце, оно заслонило собой все. А при начальных симптомах нового, психического заболевания следовало взяться за него столь же энергично, как и за инфаркты».

Профессор перестал говорить, и мы сидели неподвижно в мягких креслах, словно раздумывая о существе темы. Впрочем, я улавливал, что, несмотря на свои уверения, Вильсон был возбужден, сильно возбужден, но я не мог еще уразуметь точной причины этого. Он сжимал и разжимал ладони, как от ручного эспандера. Потом облизнул губы и позвонил. В кабинет мягко, крадучись вошел статный молодец с неопределенно экзотической физиономией и бутылкой мартеля на подносе. Под салфеткой таились легкие угощения. Вильсон проводил его долгим, пронзительным взглядом и пробурчал что-то насчет всех наших правительств, которые последовательно – ради им одним понятных и дорогих целей – превращают Лондон в Новый Вавилон. К чему это все приведет – Аллаху ведомо. Впрочем, есть здесь и своя логика: в древности варвары, освободившись от римского гнета, сокрушили Вечный город. А кто в Новое время понахватал больше нашего? Правда, островное положение очень своеобразит родную историю, но не исключено, что «чернокожие германцы», скопившись в метрополии, в один прекрасный день повергнут ее наземь. А затем из третьего мира начнутся новые крестовые походы в Палестину, только под полумесяцем. От Небес никуда не скроешься… голос Энока Пауэла – Кассандра, предупреждающая о Троянском коне… даром он профессор греческой филологии… и что-то еще в том же духе. Служебное положение вынудило меня оставить все эти сетования без ответа.

Вильсон широким жестом убрал салфетку, поднял на свет прозрачные фужеры и наполнил их. Мы чокнулись. «Едва ли я смогу разрешить ваши затруднения, господин инспектор. Едва ли, – бутылка описав полукруг, опустилась на скатерть. – Не я причина, не я. – Он встал, порылся в шкафу и выплеснул груду разноцветных конвертов с самыми разными марками и штемпелями. Потом еще какую-то груду, потом еще. Стол заполонили кипы шелестящих бумаг. – Вот, пожалуйста. Благодарственные письма от моих пациентов. Хотите почитать? Могу представить следствию на более длительный срок. Располагайте! И все, представьте, в большинстве интеллигентные, культурные личности, с повышенной нервной ранимостью. И что же? Результат налицо. Они стали полноценными людьми, у них пробудился вкус к жизни… Есть и заказы из-за границы – у нас лечится вся Швеция. И доноры у всех схожие – на девяносто процентов ребята до 29 лет. Поймите, дорогой друг, – в моем стакане заворковала струйка мартеля, – в каждом конкретном случае невозможно пока предсказать детали исхода, тем более в областях, не являющихся предметом кардиологии. Даже наши коллеги – невропатологи – толком еще не осведомлены о психологических, психомоторных, тем паче психоэтических нюансах пересадок. Они и не брались всерьез за эту проблему. Их, как и нас, привлекает сама автоматия сердца, его способность сокращаться, давать импульс организму. Работает – и ладно, бьется – и хорошо.

Влияние пересадок на нервную систему, на человеческую сенсорность – вопрос большой, заковыристый, увы, невыясненный, но он не должен затмевать другого – срочного спасения жизни, когда, отметая телячьи нежности, приходится решать: ходить тебе по земле или лежать в ней. Что вы хотите? Трансплантировать сердце – не челюсть вставить. Ошибок не допускает тот, кто ничего не делает, хотя повторю: с технической стороны операция у Грайса безукоризненна. Я отвечаю за каждый взмах скальпеля, за каждый вздох кислородного насоса. Все мои операции записаны на видеомагнитофон. – Он усмехнулся. – Никсоновское тщеславие, которое и погубило его. Нет, я и перед Верховным судом ничего не подотру на пленках: они созданы не для амбиций, а для опыта. За это еще многие в свой черед скажут спасибо. Я посылал пару записей в Кейптаун, профессору Бернарду. Он ответил по телеграфу одним словом: ”Филигранно”. Телеграмма здесь, в сейфе… Ваше здоровье, инспектор Бланк». Мы выпили, и нежная ирландская сельдь показалась мне изумительно вкусной. Я с наслаждением съел еще кусочек, просто так, без хлеба…