Книга Мания страсти - Филипп Соллерс

«Люди, знающие госпожу Дору Вейс, описывают ее как молодую красивую женщину, весьма энергичную, очень талантливого адвоката. С некоторых пор она, похоже, представляет китайские интересы как во Франции, так и в Соединенных Штатах. Ее часто видят в сопровождении некоего молодого француза без определенных занятий, который представляется писателем, но не обладает никакой известностью в соответствующих кругах. Покойный супруг госпожи Вейс был известным кардиологом, а также страстным коллекционером редких изданий. По некоторым источникам, ее нынешний молодой спутник якобы являлся членом некоей группы артистического авангарда, имеющей подрывные цели во Франции и Италии, однако данный факт еще подлежит выяснению. Недавно побывал в Китае, мотивы неизвестны, во всяком случае, не туристическая поездка. Политические замыслы? Вероятно. Наркотики? Возможно. Требуется дополнительная информация».

«Согласно вашему требованию о конфиденциальной информации, касающейся господина X., писателя французской национальности, и сопровождающей его особы, госпожи Доры Вейс, адвоката, также по национальности француженки, имеем уточнить, что эти двое путешествовали по нашей территории исключительно частным образом и не входили ни в прямые, ни в косвенные контакты с нашим Иностранным Отделом.

За Генерального Секретаря, господина Ли, мадемуазель Люо, Пекин».

Великая китайская классика «Книга Пути и Истины» начинается так:

«Подлинный Путь — не есть Путь неизменный,

Подлинные Пределы — не суть Пределы неизменные».

Итак, следует ли предположить, что Путь (Дао) изменчив, переменчив, непостоянен? Если это так, то не стоило и называть его так. Предметы и явления изменяются, превращаются в собственную противоположность, становятся совсем другими, но ведь тот факт, что предмет есть предмет, он-то, этот факт, предметом не является и, следовательно, остается неизменен. Я говорю мания страсти, потому что напрасно я менялся, прогрессировал, эволюционировал, соскальзывал, отступал, худел, набирал вес, старел, молодел, останавливался, вновь пускался в путь, в сущности, я всегда следовал этой страстной маниакальности. Я испытываю сильное желание сказать, что это она живет мной, умирает мной, использует меня, формирует, покидает меня, забирает вновь, катит меня по дороге. Я ее забываю, вспоминаю о ней, я доверяю ей, она прокладывает дорогу сквозь меня. Я являюсь собой, лишь когда она — это я. Она обволакивает меня, покидает, советует мне, отказывается от меня, уходит, возвращается. Я рыбка, плавающая в ее воде, одно имя среди сонма ее имен. Она позволила мне родиться, она знает, как заставить меня умереть.

Я плыву, она плавает вокруг меня. Я сплю, она возле меня бодрствует. Бодрствую я, и ее сон наставляет меня. Я говорю, она замолкает, слушает. Замолкаю я и знаю, что она говорит на своем языке, дарованном ею и впитанном ею. Я пишу, она читает. Я читаю, а она тут же обдумывает, что может быть написано еще. Я устаю, она ни минуты не сидит на месте. Я размышляю, подсчитываю, а она отвлекается, растворяется в воздухе. Я испытываю страх, она невозмутима. Я спокоен, а она взрывается, как петарда. Я радуюсь, она страдает. Я страдаю, она счастлива. Я шагаю на солнце, она погружается в непроглядную тьму. Я открываю глаза в черноту, она растянулась под слепящим солнцем. Я спокойно смотрю на море, она погружена в кошмарные видения. Для меня сейчас зима, для нее весна. Я сажусь в самолет, она купается. Я на послеполуденном пляже во Франции, она утром в лифте какого-то нью-йоркского небоскреба.

Я сознательно смешиваю Дао и Дору. Как если бы она пришла подержать меня на этом китайском Пути, ну и обратное утверждение верно уже по определению. Музыка понимает это лучше, чем мы. «If music be the food of love, play on…» Помнишь этот «Вечер королей», который мы смотрели с Кларой в Лондоне? «Двенадцатая ночь» Шекспира, или «Что угодно…», «What you Will»… Еще один раз он поставил свое имя, Will, перед своим произведением… «Любовь питают музыкой; играйте»[12]… Это первые слова пьесы… Их напевает Клара в парке Святого Джеймса… А затем возникают весьма странные видения Виолы, Оливии… Но пусть сначала говорит Орсино, герцог Иллирийский, Шекспир или сам Моцарт:

Любовь питают музыкой: играйте

Щедрей, сверх меры, чтобы в пресыщенье

Желание, устав, изнемогло.

Еще раз тот напев, тот, замиравший.

Ах, он ласкал мой слух, как сладкий звук,

Который, вея над грядой фиалок,

Крадет и дарит волны аромата.

Довольно. Нет, — он был нежней когда-то.

О дух любви, как свеж и легок ты!

Хоть ты вмещаешь все, подобно морю,

Ничто в твою не сходит глубину,

Как ни было б оно высокоценно,

Не обесценясь в тот же самый миг!

Мечтанье так богато волшебствами,

Что подлинно волшебно лишь оно.

Ох уж этот цветистый язык Ренессанса… Есть более точные вещи, которые необходимо произнести, в них нет ничего слабеющего, томного (даже заросли фиалок-виолетт здесь не помеха)… Что интересовало меня во время спектакля, так это твоя руки, и ничего больше. Твоя левая рука, потому что ты сидела справа от меня, а справа от тебя — Клара, а рядом с ней ее китайская подруга госпожа Чан. Ты взяла руку Клары во время знаменитого диалога Оливии и Виолы, переодетой в Сезарио (Шекспир развлекается вовсю), явившегося (явившейся) свидетельствовать о любви герцога к Оливии, которая тут же влюбляется в этого прекрасного юношу-посланника (которого изображает юная девица с почти таким же именем, как и у нее). Действительно, эта пьеса создана, словно специально, для нас четверых. Это пьеса озаренная, сдержанная, идеально выстроенная. Она заканчивается смешной и пронзительной песенкой шута по имени Фесте, «А ведь дождь, он хлещет каждый день». Это очень веселая и очень грустная комедия. Помню, как мы молчали, выйдя на жаркую улицу, как спешно разошлись спать каждый в свою комнату… «Вечер королей» называется также «Двенадцатой ночью»… Двенадцатый час, двенадцатая ночь Богоявления, напоминание о Сатурналиях… What you Will… Кто вы, Will? Кто ты? Что вы хотите… Или хотели бы… В полночь… Как тебе понравится… Такт за тактом…

Мне нравятся Виола, Оливия, Розалинда. Последняя в «Как вам это понравится», произнеся с алчной и очаровательной дерзостью, что «время — это старый судья» (да нет же, напротив, это прекрасная адвокатесса), восклицает: «Сестра, сестренка, милая сестричка, если бы ты знала, как я погружаюсь в любовь, но у любви моей неисследованное дно, как в Португальском заливе…»

Останемся в этом Португальском заливе… Помолимся, чтобы мирная ночь стала могилой, где спит боль (теперь говорит Перикл). «Я не что иное, как вершина дерева, защищающего и охраняющего корни, которые его питают…»

У Шекспира повсюду, поминутно сияет и торжествует инцест, он говорит только об этом, песенки, легкость, смешки, феерии, исступление, убийства, неистовство… Но ни секунду не стоит верить, будто он повторяет старые, расхожие клише своего времени (столь же старые, как заявление о том, что время — это старый судья) об Амуре или Эросе, как о бастарде Венеры, вызванном к жизни меланхолией, зачатом скукой, рожденном безумием. Да нет же, нет, что за вздор. Законный сын Венеры вызван радостью, зачат в наслаждении, рожден глубокой звездной Мудростью. Спокойной вам ночи в Лондоне, дорогие мои… Священной вам ночи…